Гром и Молния - Воробьев Евгений Захарович - Страница 15

Лейтенанту с группой бойцов, увольняемых в город, надлежит ждать после экскурсии в восемнадцать ноль-ноль у станции метро «Смоленская», по правой стороне Садового кольца, если двигаться к Бородинскому мосту; надлежит стоять на тротуаре и приглядываться-прислушиваться к тягачам, которые прогромыхают мимо.

Лейтенант уже знал, что в двадцать ноль-ноль в условленном месте, где-то на развилке Можайского и Рублевского шоссе, будет ждать «маяк», он вручит командиру дивизиона секретный пакет с указанием их дислокации.

Утром Федосеев зашел в знакомый дом попрощаться, но застал только встревоженную Анастасию Васильевну.

— Аграфена опять убежала в военкомат…

— Не сказала, когда придет?

— Да она, наверно, и сама не знает. Бегает натощак. И спала сегодня на одном ребре. На стуле притулилась у плиты…

Федосеев ушел в последнюю минуту — недолго и отстать от экскурсии. Сбежав со скрипучего крыльца, он обеспокоенно взглянул на полукруглый номерной знак, прибитый возле крыльца, — Верхние Лихоборы, № 20…

С аккуратностью и точностью артиллерийского разведчика рассчитал время лейтенант. С места пушки снимутся через полтора часа. Пока погрузят полтора боекомплекта, пока заправятся горючим. Нужно пробраться переулками на Дмитровское шоссе, прямым ходом туда из овражка не выехать. Выехать к Савеловскому вокзалу. Проехать из конца в конец всю Каляевскую улицу. Свернуть вправо на Садовое кольцо. Миновать площадь Маяковского, площадь Восстания. Со Смоленской площади свернуть направо на Бородинский мост и дальше — на Можайское шоссе. Лейтенант принял в расчет скорость движения всей колонны, хотя и не верил в то, что «маяки», высланные вперед на перекрестки, смогут обеспечить «зеленую улицу». На квадрате карты, куда теперь попала Москва, лейтенант вычислил и длину маршрута, ожидающего их батарею. Оставалось составить график всей экскурсии по минутам.

Больше всех предстоящим увольнением в город заинтересовался Нечипайло:

— Такой случай пропускать никак нельзя… Вот война кончится, а меня, может, и в Москву не впустят…

Он говорил с неожиданной для него искренностью, в глазах была грусть. Большие глаза Нечипайло, казалось, случайно попали на рябоватое, некрасивое лицо, осветив его теплым голубым светом.

Выглядели экскурсанты необычно. У всех при себе карабины, подсумки, «сидоры» за плечами. Их даже заставили надеть противогазы, чтобы комендантский патруль не придирался.

Доехали на трамвае до станции метро «Сокол», вошли в почти невидимую дверь, окутанную морозным паром. Нечипайло был разочарован, на станции не оказалось эскалаторов, но в вагоне ему все очень понравилось.

Неожиданно быстро доехали до площади Революции. Лейтенант сказал, что она в самом центре города, и приказал выходить.

Федосеев, как и его попутчики, весьма неуверенно ступил на эскалатор. Все ему было внове в подземном этаже Москвы. «Стоять справа, проходить слева, тростей, зонтов и чемоданов не ставить». Все, кто спускается им навстречу по соседнему эскалатору, только что с мороза — румяные, особенно девушки… Но вот снова твердый пол под ногами.

Они перешли площадь, прошагали мимо Стереокино, мимо Центрального детского театра и, слушая объяснения некурящего лейтенанта, постояли, подымили тесным кружком на площади Свердлова. Лейтенант быстро вошел в роль и разглагольствовал, как заправский экскурсовод.

Фасад Большого театра, знакомый Федосееву по фотографиям и киножурналам, неузнаваем. Может, оттого, что не видать коней на верхотуре? Вся верхушка театра завешена двумя декорациями: слева двухэтажный дом, правее — роща. Лейтенант объяснил, что это камуфляж. Нечипайло заинтересовался, сколько чугунных коней на крыше в той замаскированной упряжке — четыре или шесть, состоит при них чугунный ездовой или нет?

Вышли на Красную площадь, и Федосеева сопровождало ощущение, что он ходит по давно знакомым местам. Лейтенант обещал показать Минина и Пожарского, народных ополченцев старой Руси, но памятник заложили мешками с песком. Молодцевато прошагали от Мавзолея часовые — там сменили караул. Федосеев проводил часовых завистливым взглядом — вот это строевая подготовка, не то что в запасном полку!

Лейтенант рассказал о Кремле и Красной площади много такого, чего Федосеев не знал. Конный патруль еще раз измерил притихшую площадь из конца в конец. Ранние сумерки доносили приглушенный снегом цокот копыт по брусчатке. Лейтенант обратил внимание на то, что циферблат часов с наступлением сумерек не подсвечивают, как это было до войны; что кремлевские звезды (он цветисто назвал их рубиновым созвездием Кремля) теперь замазаны защитной краской; что с кремлевской стены еще не смыли фальшивые окна и деревья — их намалевали летом, чтобы сбить с толку фашистских налетчиков.

Решили дождаться шестнадцати ноль-ноль, чтобы послушать кремлевские куранты. Федосеев напряженно вслушался в четыре мелодичных удара — с детства знакомый перезвон — и подумал, что эти куранты сейчас играют и в холодном доме без окон, где не выключается радио, не гаснет электрическая лампочка, а шаткие отсветы, идущие от плиты, мельтешат по стенам и потолку.

Лейтенант взял Федосеева под локоть, замедлил шаг, отстал от группы и смущенно спросил, показывая рукой на кремлевскую стену:

— Видишь, ветер сметает снег с зубцов? Похоже на пороховой дым из бойниц крепости. А голубые ели выстроились в шеренгу, как бойцы. И набросили на себя белые маскировочные халаты…

Федосеев дважды кивнул в знак согласия, и лейтенант заулыбался; при этом он так провел ладонью по лицу, словно решил раз и навсегда стереть все веснушки. Он сосредоточенно думал сейчас о чем-то своем, не вошедшем в программу экскурсии, утвержденной замполитом…

С Красной площади лейтенант повел свою группу по улице Горького. Федосеевым владела радость узнавания нового большого города. Это чувство острее у человека, который мало путешествовал, а жил где-то в медвежьем углу, в захолустье. Что откроется за перекрестком? Где кончается улица? Кому памятник? А как выглядели витрины магазинов, когда их не заслоняли мешки с песком? Наступали сумерки. Он с трудом прочитал вывеску против телеграфа — «Парикмахерская». Когда-то вывески светились, да еще, наверное, цветными огнями, а сейчас не узнать, где и что было. И он все пытался вообразить, как выглядела Москва мирная. Во всяком случае, город не был бездетным, как сейчас, не был таким безголосым и не боялся огней.

Он мысленно выругал себя за то, что не решился приехать в Москву до войны. Если поднатужиться, скопить деньжат на поездку можно было, и прямой вагон Соликамск — Москва прицепляли к пермскому поезду. Мог бы заехать прямо в Верхние Лихоборы; ему сразу послышалось такое знакомое «проходите, садитесь, в ногах правды нет…» Он посмеялся над собой — рассуждает так, будто был знаком с Груней до войны…

«Может, Груня успела вернуться до того, как тронулись наши тягачи? Так и не попрощался… Адрес-то помню. Но ответит ли Груня на письмо?»

И он слушал и уже не слышал рассказ лейтенанта про то, как расширяли бывшую Тверскую, передвигали четырехэтажные дома.

Они дошли до Тверского бульвара, постояли у памятника Пушкину. Лейтенанта тревожило, что Пушкин ничем не укрыт, — стоит с непокрытой головой и бронзовые плечи присыпаны снегом. Правда, в сером небе маячит аэростат воздушного заграждения, но все-таки… Памятник Пушкину был лейтенанту дороже всех других.

Так и подмывало свернуть по бульварному кольцу к Арбату, проведать свой опустевший переулок, — пусть даже квартира на замке и он не встретит во дворе никого из знакомых. Но не тащить же за собой из сущего эгоизма шестерых артиллеристов. Им в том переулке на Арбате делать совершенно нечего.

Он раздумчиво поглядел в сторону Никитских ворот, вздохнул и повернул назад. Чем лейтенант шагал медленнее, тем походка у него делалась все более штатской, даже чуть развинченной.

Зашли в темный телеграф, в большой операционный зал. Лейтенант с наслаждением вдохнул милый с детства, не выветрившийся, неистребимый запах почты — смешанный запах сургуча, клея, штемпельной краски и еще чего-то, манящего в даль… Он сверился с часами — семьдесят минут в запасе.