Порочное полнолуние (СИ) - Рууд Рин - Страница 29

— А знаешь что, дорогая? — рявкает папа и отталкивает Чада, приглаживая рубашку на груди нарочито спокойно. — А я отымел твою подругу!

Мама отрывает лицо от платка и исподлобья смотрит на него:

— Какую?

— Сару, — папа вскидывает голову. — На нашем кухонном столе.

— Вот черт, — шепчет мне на ухо Крис. — Эдвин.

— Ах ты мудак! — взвизгивает мама и кидается в сторону отца, но ее перехватывает на полпути Эдвин. — Пусти!

— Да, — папа горделивым петухом вышагивает перед беснующейся мамой, — нагнул и засадил по самые яйца.

— Папа! — вскрикиваю я.

— Да, доча? — Герман невозмутимо вытирает кровь под носом. — Слушаю, моя неблагодарная кровиночка. Это ты в мать пошла.

— Заткнулись все! — стены сотрясает утробный рев.

У окна стоит сгорбленное, мохнатое и разъяренное чудище в шерстяном изумрудном платье, что разошлось по швам в рукавах и в груди. В широкоплечей образине с лобастой волчьей головой на мускулистых плечах не узнать Иду. Я аж икаю от удивления.

— Ма, не нервничай, — фыркает Чад.

— Вам пора домой, — Ида сжимает когтистые ладони в кулаки. — Ваш разум ослаб. Через пару часов вы друг друга поубиваете.

— О, я бы ему кишки выпустила, — мама ревниво клокочет в руках Эдвина.

Папа щурится на нее, и затем, приосанившись, обращается к Иде:

— Как вы смотрите на то, чтобы выпить со мной вечером по бокальчику вина?

— Да, точно мозги потекли, — Чат волоком тащит волчьего угодника к дверям.

Морда у Иды обескураженная, смущенная, а уши торчком стоят на макушке. Мама косит на нее глаза и шипит:

— Дрянь ушастая, решила мужа у меня увести?! Я его тридцать лет терплю и думаешь вот так просто позволю ему уйти к блохастой суке?!

— Думаю ваш муж не в ее вкусе, — осторожно говорит Эдвин и тащит маму к выходу.

— Да мой муж, псина плешивая, золото!

— Золото? — охает папа. — А ты у меня сокровище.

— Их надо вернуть в город, — Крис выпускает меня и бегу за Чадом и Эдвином, что уводят родителей, как санитары душевнобольных.

Во дворе я наблюдаю, как они в истерике обнимаются, потом вновь ныряют во взаимные обвинение, и Чад заталкивает их в машину.

— Ну, ты хоть посмотрела на себя со стороны, — хмыкает рядом Крис.

— А все почему? — спускаюсь по лестнице и оглядываюсь на него с презрительным оскалом. — А все потому, что тут людям не место!

— Человек в тебе скоро выветрится, любимая, — Крис улыбается.

— Что… — зависаю на секунду и рявкаю. — Что ты сказал?!

— Люблю тебе, солнышко ты мое лесное.

— Пошел к лешему!

Кидаюсь к машине, толкнув Эдвина, который встретился мне на пути, и он восклицает:

— Полли!

— И ты тоже пошел туда же!

— А куда, собственно?

— К лешему, — отзывается Крис.

С матерками, проклятиями, словами горячей ненависти сажусь на переднее сидение, и мама тоненько так спрашивает:

— А вы чего поссорились?

— Да ей только дай повод, — Чад плюхается за руль.

— Замолчи!

— Может, ты дома останешься? — Чад с издевкой вскидывает бровь. — С таким настроением ты мне все нервы вытреплешь по дороге.

— Поехали, — пристегиваюсь ремнем безопасности.

— Но ты ведь в курсе, что все равно вернешься со мной в Лес. У тебя сегодня первое полнолуние.

— Знаю! Вернусь,а после полнолуния жопу твоему деду откушу! И вам! Всем и каждому!

— Полли… — шепчет мама.

— Как ты могла?! — оборачиваюсь к ней. — С Германом?! Ему же лет четыреста!

— Я же не лезу в твою личную жизнь! Ты за трех собралась замуж!

— А один вообще рыжий! — повышает голос папа. — Второй на лесоруба похож! У третьего рожа вечно кислая!

— Нравится вам или нет, трое и все мои! Рыжий, лесоруб, кислый!

— Держитесь, зайчики, — Чад чешет бороду, и машина мягко трогается с места. — Скоро вас отпустит.

— Завали! — в приступе слепой ярости гаркаю на него и вновь смотрю на родителей, — хотели выдать замуж? Хотели?! Я кого спрашиваю?

— Хотели! — мама отвечает криком. — Но за приличного! За одного! За человека!

— А будут волки! Ясно? А будете выкобениваться, четвертого найду!

Папа и мама замолкают, впечатленные моей бессмысленной угрозой, но потом мы опять эмоционально переругиваемся, предъявляем претензии и припоминаем старые и новые обиды, захлебываясь в неконтролируемых чувствах.

Чад неожиданно вскидывает голову и воет, меня подбрасывает, и я путаюсь лапами в платье и ремне безопасности. В жалких попытках высвободиться из ловушки замираю и тяжело дышу, открыв пасть. Меня внезапно отпустило.

— Давай без четвертого, а? — тихо отзывается Чад и примиряюще треплет за ухо.

Мама плачет в грудь отцу, жалобно причитая, что ее дочь теперь волчица с хвостом.

— А куда мне четвертого? — облизываю нос и довольно щурюсь под ласками Чада. — Не, извиняйте, четвертой дырочки у меня нигде не затерялось.

— О чем она там ворчит? — беспокойно и нервно спрашивает папа.

— Говорит, что любит вас и очень расстроена, что вы ссоритесь, — Чад хитро и украдкой подмигивает мне.

Если и лесоруб, то невероятно милый. В его бороду так и хочется зарыться носом, а на могучей груди вздремнуть, наслаждаясь его объятиями.

Стоило выехать на шоссе, как мама и папа затихли. Хрустнув костями, возвращаюсь в человеческий облик и с ворчанием просовываю руки в рукава и оправляю подол на коленях. Меня на несколько секунд накрывает эйфория, которая сменяется легкой тревогой, а на въезде в пригород мне становится неуютно.

Аккуратные домики, улицы с милыми кустиками и молодыми деревцами видятся мне картонными декорациями из фильмов ужасов, а редкие прохожие блеклыми тенями и даже призраками. Перевожу взгляд на Чада, и тот усмехается:

— В лес потянуло?

— Мне тут не нравится, — глух отвечаю я и вновь смотрю в окно.

Тут все чужое, пугающее и уродливое. И я сама здесь не своя. Машина останавливается у родительского дома, и я зябко ежусь. Я тут словно не была несколько лет.

— Наконец, мы дома, — мама выскакивает из машины, и папа спешно следует ее примеру.

— Домой? — спрашивает Чад.

Я расстегиваю ремень безопасности и выползаю на улицу под яркое солнце, которое видится мне огромной и яркой лампочкой. Озираюсь по сторонам и делаю шаг к калитке. Она скрипит под рукой папы, и я вздрагиваю, прижав руку к голове.

— Я рядом, — Чад приобнимает меня, и от его близости и волчьего запаха паника затихает.

— Что вы со мной сделали? — хрипло отзываюсь я.

Мама трясущимися руками проворачивает ключ в замочной скважине и влетает в дом, папа за ней. Молча и в жутком беспокойстве. Мягко высвобождаюсь из объятий Чада и шагаю по дорожке, сжимая и разжимая кулаки. Тут безопасно, здесь живут мои родители, и это не чужой дом.

Нахожу папу и маму в гостиной. Сидят на диване и медленно моргают, сипло выдыхая.

— Это все не кошмар, да? — жалобно спрашивает мама. — Все как в тумане, Полли.

Устало вщираю на Чада, который стоит на пороге, привалившись к косяку плечом. Выглядит посреди домашнего уюта полуголым дикарем.

— Нет. Не кошмар.

— А… Гер…

— А вот он кошмар, — торопливо перебиваю маму. — Да. Кошмар. И, — вглядываюсь в глаза папы, — Сара на столе тоже кошмар.

— Еще какой, — соглашается он, и лицо его заливает краска стыда.

— Надо в церковь сходить! — мама подскакивает на ноги и опять садится. — Со Святым отцом переговорить.

— В грехах покаяться? — хмыкает Чад, и швыряю в него подушкой.

— Заткнись!

— Понял, — он смеется и проходит через гостиную на кухню.

— О, — тянет мама, провожая его отчаянными глазами, — мужья-братья-волки не кошмар? Или он все-таки один?

— Трое нас, трое, — Чад беспардонно заглядывает в холодильник. — Лесоруб, Рыжий и Кислый. Крису не понравится, что он у нас Кислый, хотя и я не лесоруб. Это из-за моей бороды?

И обиженно оглядывается на нас с бутылкой молока.