Порочное полнолуние (СИ) - Рууд Рин - Страница 16

— Ясно, — ищу глазами блокнот и ручку, шарясь рукой по каменному полу, а затем в удивлении гляжу на старика, который лениво листает мои шедевры.

— Ты отвратительно рисуешь, — швыряет блокнот в мою сторону. — Руки бы тебе оторвать.

— Я только учусь.

Вновь массирует с гримасой пальцы, и я уточняю:

— Артрит?

— Чего?

— Многие старики, если не все, сталкиваются с артритом, — едва слышно отвечаю я. — В первую очередь от него страдают пальцы рук. Я не врач, но…

— Вот и помолчи.

У стены отыскиваю ручку и сажусь, подогнув под себя ноги и расправив подол платья.

— Вы муж Иды?

— Я ее отец, — Герман кривится. — Милостивая Луна, ты в своем уме?

— Мало ли, — пожимаю плечами и раскрываю блокнот. — Я не осуждаю браки с большой разницей в возрасте, если они, конечно, по любви.

— Она дала обет безбрачия, — Герман сводит брови вместе.

Опешив, я отрываю взгляд от блокнота и недоуменно вскидываю распахиваю ресницы:

— Но… А… Я не… Что?!

— Эти трое остолопов не ее кровные сыновья, если ты об этом. Они выродки гадких шлюх и безвольных кобелей! — в гневе рявкает Герман и трясет кулаком. — Безответственных мерзавцев, что не готовы нести ответственность за ошибки!

— Все равно ничего непонятно.

— Да и Ида тоже хороша. Сука упрямая! В мать свою пошла, принципиальная стерва!

Герман захлебывается в возмущениях, из которых я могу понять лишь то, что Ида воспротивилась воле Луны и отказалась от Нареченного, который, по ее мнению, был не достоин стать ее мужем. Однако Герман возмущен не тем, что дочура отвергла жалкого и слабого волка, а ее раздосадован отказом создать семью с другим кандидатом. Грозовой Тучей.

В общем, чтобы сохранить лес, она пошла на хитрость. Дала обет безбрачия и усыновила трех волчат, от которых отказались другие Альфы. Хвостатым младенцам грозила смерть, ведь никто из их отцов не желал в будущем проблем с наследованием земель и борьбой за кусок леса между законными детьми и бастардами, которым повезло родиться с Даром Луны. С Даром Силы.

Родись они обычными и заурядными волками, как Нареченный Иды, стая бы приняла бы их, но никто не будет терпеть конкурентов детям от законной супруги или Нареченной. Шею свернут при рождении и глазом не моргнут, но если кто-то изъявит желание отказаться от перспективы быть родителем кровным детям, создать свою семью и согласится взять под крылышко сироток, то выродки, как выразился Герман, становятся частью чужой стаи с правом наследования.

Вот такие страсти. Очень сложная схема, и в чем выгода Иды я не сообразила.

— Она не любит подчиняться, — Герман фыркает. — Со слабым Нареченным она не смогла бы жить, а прогнуться под сильного Альфу, с которым нет связи, она не пожелала. И я не имею права ее осуждать, пусть и Грозовая Туча был выгодной партией.

— Это она вас сюда загнала? — оглядываю скромную обитель Германа.

— Я жду тут смерти, — хрипит Герман и падает на спину. — И ты мне мешаешь.

— И давно ждете? Вы не похожи на умирающего.

— Мне лучше знать.

— Может, вам мази волшебной принести, если суставы болят?

— Оставь меня.

— Вам тут не одиноко? — чиркаю ручкой по чистому лицу, зарисовывая мрачный профиль старого оборотня.

— Клянусь Луной, я тебя сожру. Я в свое время баловался человечиной, и она пришлась мне по вкусу.

Не слышу в скрипучем голосе ненависти или реальной угрозы, только усталость и желание поспать. Пугаюсь, ведь часто старики умирают во сне, а я только отыскала адекватного оборотня, и он не ведет со мной диалог с позиции, что я презренная смертная.

— А те зверушки, — я киваю на стену, за которой прячется музеум смерти, — ваши?

— Мои.

— Но людей среди них нет, — я улыбаюсь.

— Будешь надоедать, я повешу на стену твою голову.

— Жуть.

— Ну, — Герман складывает руки на груди, — мой брат коллекционировал черепа людей, но потом с него шкуру содрали и в пасть олово залили.

— Жуть, — повторяю я. — Слушайте, а тут нет секретных ходов, по которым я смогу сбежать?

Косит на меня взгляд и хмурится.

— Куда сбежать?

— Не знаю! — всплеснув руками, повышаю голос. — Домой! Я не могу сидеть тут и ничего не предпринимать для своего спасения. Я должна бороться.

— Почему?

— Потому что я не хочу быть жалкой жертвой, — рисую грустную мордочку зайца и показываю Герману. — Вот.

— Что это?

— Это то, кем я не хочу быть.

— Зайцем?

— Это метафора.

— Помереть ты мне спокойно не дашь? — Герман кряхтит и садится.

— Вы из тех, кто всех переживете.

— Ты мне тут не угрожай.

— Тут есть секретные ходы? — цежу сквозь зубы я. — Есть? Говорите!

В бликах от свечей лицо Германа похоже на маску морщинистого черта. Уши его вытягиваются, покрываясь шерстью, и он проводит острым когтем по щеке:

— Замок и лес тебя не выпустят, зайчонок, но отзовутся на мою кровь.

— Помогите мне.

— Я не помогаю чужим.

— Я своя! — хватаю сухую и морщинистую ладонь.

— Свои не убегают, а остаются.

— Да к дьяволу вас всех, — встаю, отшвырнув блокнот под хриплый смех мерзкого старика, и бью кулаками по лбу.

— Но мне ведь нет причины тебе не верить, — Герман неуклюже встает.

Он застрял где-то между оборотнем и человеком и его можно принять за уродливую полысевшую обезьяну с острыми ушами.

— Раз сказала, что своя, то значит — своя, — криво улыбается, обнажая желтые зубы.

Удивляюсь тому, что он в преклонном возрасте сохранил все зубы и даже клыки, но вид у него отталкивающий — шерсть растет на пятнистой коже редкими клочками, лицо обратилось в приплюснутую морду с густыми бровями.

— Но тут такое дело, зайчонок, люди не могут быть своими. Так?

Я не совсем понимаю, к чему идет разговор, но киваю. Стариков нельзя нервировать, а глаза у Германа горят сердитым безумием.

— И у нас с тобой складывается противоречие. Свой и человек? Непорядок.

— Может, я пойду? — сипло отвечаю я, когда Герман хватает меня за руку.

— Свои не убегают, Полли.

Рассекает мою правую ладонь когтем, и я вскрикиваю. Глубоко резанул, до сухожилий. Рука горит, пульсируя болью и заливая пол кровью. Теряю равновесие, падаю и отползаю в угол от сгорбленного оборотня.

— Свои остаются, — шагает ко мне и вспарывает ладонь, — даже если грозит смерть. А ты сказала, что своя. Слово не воробей.

— Выпустите меня…

— Ты хотела бороться, Полли, — скалится и хватает мою раненую ладонь своей, дергая на себя, — поборись со смертью, маленькая и наглая сучка. Сдохнешь, сожру твой труп. Чего добру пропадать?

А теперь он не шутит. Вижу в его глазах голод, и он разъедает его изнутри. Рука на мгновение немеет, но через секунду из меня рвется вопль. В плоть въедаются тонкие черви, прогрызают кости и ползут через костный мозг.

— Глупая дрянь, зря ты вспомнила свое имя. Здесь имена имеют право носить только дети Луны.

Герман хохочет в сполохах свечей и черных тенях, что пляшут на каменных стенах, и я выгибаюсь у его ног в острых конвульсиях боли. Кислая вспененная криками слюна стекает по щекам, и я тону в гогочущей тьме.

Не забывайте, ваши лайки и подписки помогают автору творить и вытворять

— Какого черта ты наделал?! — слышу в темноте разъяренный крик Иды. — Ты совсем обезумел?!

— Она пришла и сказала, что своя и назвала имя, — тяжело и с наигранным кашлем отзывается Герман.

— Она не могла назвать свое имя! — рявкает Чад.

— Тем не менее, — посмеивается Герман. — Шустрая девка. Остальные ваши шлюшки в подушки рыдали, а эта рисует. Гляди.

— Заяц? — глухо недоумевает Крис.

— Метафора, — Герман хмыкает. — А это ты. И ведь как передала твою вечную меланхолию, Ида. Прямо страдалица.