Сказки о воображаемых чудесах - Датлоу Эллен - Страница 56

Ягуар больше не боролся, звуки стихли, и на секунду Эстебану показалось, что зверь попросту сдался. Пот холодными струйками стекал у него с боков, сердце колотилось. Он задержал дыхание, прислушиваясь, и ему казалось, что весь мир тоже перестал дышать: шум ветра, шум прибоя, гул насекомых — все это тихо бурлило, как вода на плите; над его головой луна разливала на спутанные лианы болезненное бледное сияние; хамелеон застыл у двери среди шелухи отвалившихся обоев. Он вздохнул и утер пот со лба. Сглотнул слюну.

А потом верхняя филенка двери взорвалась под ударом черной лапы. В него полетели щепки гнилой древесины, и он закричал. Изящный клин черной головы с ревом протиснулся в дыру. Ворота из сверкающих клыков, охраняющие вход в бархатно-алый зев. Словно пораженный параличом, Эстебан сделал несколько уколов мачете. Голова исчезла, но вместо нее показалась лапа, и когти впились ему в ногу. Скорее по воле случая, чем намеренно, он полоснул ягуара, и вот лапа тоже скрылась. Он слышал, как зверь медленно ходит по холлу, и вот через несколько мгновений что-то тяжело ударило в стену позади него. Над стеной появилась голова ягуара: он висел на передних лапах, пытаясь найти опору и прыгнуть внутрь. Эстебан вскочил на ноги и в панике начал кромсать лианы. Ягуар, взвыв, упал на спину. Он еще походил вдоль стены, что-то ворча. Наконец наступила тишина.

Когда сквозь сплетения ветвей начали пробиваться солнечные лучи, Эстебан вышел из дома и направился по пляжу в сторону Пуэрто-Морады. Голова его поникла: он в отчаянии размышлял о тяжелых временах, что ждут его, когда он вернет деньги Онофрио. Жизнь в попытках угодить Инкарнасьон, которая будет становиться все сварливее; жизнь, в которой он будет за меньшую плату убивать ягуаров помельче. Он так завяз в своей печали, что не замечал женщину, пока та не окликнула. Она стояла футах в тридцати от него, прислонившись к пальме. На ней было тонкое, словно паутинка, белое платье, сквозь которое просвечивали темные выступы сосков. Он вытащил мачете и отступил на шаг.

— Почему ты боишься меня, Эстебан? — спросила она, шагая к нему.

— Ты обманом выудила у меня мой метод и попыталась убить меня. Разве это не достаточный повод для страха?

— В том обличье я не знала ни тебя, ни твоего метода. Я знала лишь, что ты охотишься на меня. Но теперь охота закончена, и мы можем быть мужчиной и женщиной.

Он держал мачете наготове.

— Кто ты? — спросил он.

Она улыбнулась.

— Я Миранда. Из племени патука.

— У членов племени патука нет черного меха и клыков.

— Я из старых патука. Мы наделены этим даром.

— Не подходи! — Он замахнулся, словно готовясь ударить ее мачете, и она остановилась в паре шагов от него.

— Можешь убить меня, если таково твое желание, Эстебан. — Она развела руки в стороны, и грудь натянула ткань ее платья. — Теперь ты сильнее меня. Но сначала послушай.

Он все не опускал мачете, но его страх и гнев сменились более приятными чувствами.

— Давным-давно, — начала она, — жил великий целитель, и он предвидел, что однажды племя патука утратит свое место в мире, и поэтому с помощью богов он открыл дверь в иной мир, где наши люди могли бы жить счастливо. Но многие испугались и не последовали за ним. С тех пор дверь остается раскрытой для тех, кто придет позже. — Она жестом указала на заброшенные дома. — Эта дверь находится в Баррио Каролина, и ягуар охраняет ее. Но вскоре мирская горячка пронесется над этой местностью, и дверь закроется навеки. Ибо хотя охота наша и закончилась, но охотники и жадность не исчезнут никогда. — Она подошла еще на шаг. — Если ты прислушаешься к звучанию своего сердца, то поймешь, что это правда.

Он почти верил ей, но также верил, что за ее словами скрывается истина куда более мучительная — так ножны обхватывают лезвие оружия.

— В чем дело? — спросила она. — Что тебя тревожит?

— Я думаю, ты пришла, чтобы подготовить меня к смерти. И что дверь твоя ведет только к смерти.

— Тогда почему ты не бежишь от меня? — Она махнула в сторону Пуэрто-Морады. — Вот смерть, Эстебан. Крики чаек — это смерть, и когда сердца любовников останавливаются в секунду наивысшего наслаждения — это смерть. Весь мир — это просто тонкое полотно жизни, натянутое на основу смерти. Жизнь подобна ряске, покрывающей скалу. Возможно, ты и прав. Может, мой мир лежит по ту сторону смерти. Противоречия в этом нет. Но если я — твоя смерть, Эстебан, то это смерть, которую ты любишь.

Он повернулся, не желая, чтобы она видела его лицо.

— Я не люблю тебя.

— Любовь ожидает нас. И однажды ты присоединишься ко мне — в моем мире.

Он снова посмотрел на нее, и слова возражения застыли у него на губах. Платье женщины упало в песок, и она стояла, улыбаясь. Грация и чистота ягуара отражались в каждой линии ее тела; волосы в потаенном месте были так черны, что казались островком пустоты на ее плоти. Она подошла совсем близко и опустила его руку, в которой он держал мачете. Ее теплые соски прикасались к грубой ткани, из которой была сшита его рубаха; она взяла его лицо в ладони, и он утонул в ее горячем аромате, ослабев от страха и желания.

— У нас с тобой одна душа, — сказала она, — одна кровь, одна истина. Ты не можешь отвергнуть меня.

Шли дни, но Эстебан не был уверен, сколько их миновало. Смена ночи и дня стала маловажным обстоятельством в его отношениях с Мирандой, лишь расцвечивая их страсть призрачными или яркими оттенками, и всякий раз, как они предавались любви, словно тысячи новых красок раскрывались его восприятию. Никогда он не чувствовал такой гармонии. Порой, глядя на зловещие фасады баррио, он верил, что за ними могут скрываться тенистые переходы в другой мир; однако всякий раз, когда Миранда уговаривала его уйти с ней вместе, он отказывался. Он не мог преодолеть страха и не признавался — даже себе, — что любит ее. Он стремился обратиться мыслями к Инкарнасьон, надеясь, что так сможет преодолеть тягу к Миранде и освободиться, вернуться в Пуэрто-Мораду. Но оказалось, что он не в силах представить себе жену иначе, нежели в образе черной птицы, сидящей на корточках перед мерцающим серым камнем. Однако и Миранда временами казалась ему лишь видением. Однажды они сидели на берегу Рио-Дульче, наблюдая, как отражение луны — было почти полнолуние — плывет по водам. Миранда показала на это сияние и сказала:

— Мой мир так же близок к тебе, Эстебан. Его тоже можно коснуться. Ты, верно, думаешь, что луна в небе настоящая, а это лишь отражение. Но самое реальное здесь — то, что наиболее точно отображает реальность, — это поверхность воды, позволяющая появиться этой иллюзии отражения. Ты боишься пройти сквозь поверхность, но она настолько непрочна, что ты едва почувствуешь переход.

— Ты говоришь точь-в-точь как старый священник, который учил меня философии. Его мир — мир Небес — также был философией. Твой мир тоже таков? Лишь представление о некоем месте? Или там есть птицы, джунгли и река?

Ее лицо скрылось в частичном затмении: наполовину его освещала луна, но другая половина была скрыта тенями. Голос не выдавал настроения:

— Не больше, чем здесь.

— И что это значит? — в гневе спросил он. — Почему ты не ответишь прямо?

— Если бы я стала описывать мой мир, ты подумал бы, что я искусная лгунья. — Она склонила голову к нему на плечо. — Рано или поздно ты поймешь. Мы нашли друг друга не затем, чтобы лишь испытать боль расставания.

В ту секунду ее очарование — как и ее слова — казалось уловкой, скрывающей в глубине какую-то темную и пугающую красоту; и все же он знал, что она права, что никакое из приведенных ею доказательств не убедит его лучше, чем его страх.

Однажды днем — днем настолько ярким, что на море нельзя было смотреть, не зажмурившись, — они поплыли к отмели, которая тонким изогнутым островком белела среди зеленой воды. Эстебан барахтался и поднимал брызги, а Миранда, казалось, была рождена в море: она стремительно проплывала под Эстебаном, щекотала его, тянула за ноги, и угрем ускользала прежде, чем он успевал ее схватить. Они гуляли вдоль песчаной полосы, переворачивая пальцами ног морские звезды, собирая на ужин моллюсков. Эстебан приметил темное пятно в сотню ярдов шириной, что двигалось под толщей воды, там, дальше отмели: то был огромный косяк королевской макрели.