Сказки о воображаемых чудесах - Датлоу Эллен - Страница 3

— И ведь он даже не спросил, как зовут кошечек, словно это вообще не важно…

— Вот эти «малышки»? — спросила я, пролистывая альбом, пока наконец не наткнулась на снимок одной из самых изысканных его работ; снимок держался на странице при помощи самоклеящейся пленки. Четверо котят на нем жались друг к другу в куче примятой соломы; на их острых мордочках проглядывало любопытство, но все же было заметно, что они настороже: подойдите к ним на шаг ближе — и они нырнут в подстилку с головой. Даже если забыть про стог сена, они все равно выглядели в точности как котята, что родились в сарае; эти детеныши не были похожи на зверьков с рождественских открыток. Они не стали бы играть напоказ, как приютские кошечки для художника с Мэдисон-авеню; нет, то были дикие сущие дикари. Лишь счастливчику удалось бы подманить их так близко, чтобы они понюхали его пальцы, а потом умчались стремглав в дальний угол пропахшего навозом сарая; в тот самый угол, где появились на свет. Такие котята вырастают тощими, как щепка, и длиннохвостыми, крадутся по углам, словно тени, или внезапно появляются у вас из-за спины, будто бы примеряясь: стоит ли вцепиться когтями вам в ботинок, прежде чем скрыться снова. Такая кошка — вы знали наверняка! — вся иссохнет от родов прежде, чем ей исполнится три года, а к четырем живот ее обвиснет, и она приучится быть постоянно настороже.

Стоило Гёрни увидеть снимок 8×10, как лицо его засияло. Сморщенные губы растянулись в широкой улыбке, приоткрыв то, что мой собственный дед называл «мясорубкой по центу за штуку»: идеальные, пугающе ровные (словно подушечки жвачки!) зубы, сияющие металлической белизной.

— Вы сфотографировали моих малышек! Обычно они так запросто не даются, Присси и Миш-Миш ведь похожи до невозможности. Но вы ухватили их! Разрази меня гром, поймали! И свет подходящий…

— Погодите, погодите! Дайте-ка, я запишу, — сказала я и потянулась за блокнотом и ручкой, что лежали на переднем сиденье. — Итак, кто из них кто?

С торжествующей гордостью, с которой почти все мужчины его возраста хвастаются фотокарточками внуков (а порой и правнуков), Гёрни указал на каждую из кошечек по очереди. Он поглаживал эти изображения, перенесенные на бумагу при помощи химикатов, и палец его двигался с такой нежностью и лаской, словно он чесал котят под нарисованными подбородками.

— Вот эта, серая в полоску, Смоки, а вот Присси — видите, какая складная! Глаза словно у лисички, и кисточки на ушах! А справа от нее Миш-Миш. Они обе трехцветные, но у Миш пятнышек больше, чем положено…

— Миш-Миш? — переспросила я, недоумевая, как он додумался до такой клички. Ответ и удивил меня, и растрогал.

— Увидел в приложении к «Милуоки Джорнал» — ну, знаете, то, что на зеленой бумаге. Туда попадают всякие смешные и странные штуковины… так вот, была там статья про Ближний Восток, и я прочел про этих, как их… арабов. Они страсть как любят кошек, но вместо «кис-кис» говорят «миш-миш» — по-ихнему это «персик», бродячие-то у них почти все рыжие, как персики. Видите пятно на мордашке Миш-Миш? То есть я знаю, что нам не след интересоваться, что там думают эти арабы, они ведь вроде как враги нам, но разве можно винить людей за то, что они очень любят кошек? Я слышал еще, что египтяне почитали своих, как богов… делали из них мумии, прям из целой животинки. Так что мне все равно. Пусть их потомки говорят, что терпеть нас не могут, лишь бы о кошках своих заботились — ведь кто ненавидит кошек, тот и от себя не в восторге. Я так считаю.

Я не смогла удержаться от смеха; пока Гёрни не заговорил снова, я на память процитировала Марка Твена: «Если можно было бы скрестить человека и кошку, это улучшило бы человека, но ухудшило бы кошку».

Теперь рассмеялся и Гёрни. Когда же он продолжил свою речь, я увидела, что воротник его рубашки забрызган табачной слюной.

— Так вот. Та, что рядом с Миш-Миш, — это Тинкер. Глядя на нее, правда, не скажешь, что это девочка, шерстка-то у нее всего двух цветов. Но по опыту скажу: почти все серые с белыми лапками — девочки. Не знаю, отчего уж так… Еще, например, никогда не встретишь белую кошку с черными лапками и грудкой, но наоборот — пожалуйста. Забавно, как работает природа, а?

Поведав мне имена «малышек» (я прилежно записала клички в блокнот), Гёрни принялся листать альбом, называя по именам доселе безымянных для меня кошек и котов. От этого животные словно оживали — во всяком случае, для их создателя. Черный, с белыми носочками — Минг, кот с невероятно прозрачным зеленым взглядом и роскошной шерстью, что на груди свалялась в пару колтунов. Трехцветная Юли с круглым подбородком и желто-зелеными, как у совы, глазами. Стэн и Олли, пушистые, будто одуванчики, в своих черно-белых смокингах. Один из них был явно упитанней другого, но оба так очаровательно нетвердо держались на лапках, и ушки у обоих были такими крошечными, что всем своим прелестным видом котята словно умоляли взять их к себе домой. Клички сыпались одна за другой, все сразу и не припомнишь (хорошо, что в моем блокноте оставалось еще много пустых страниц). Но стоило кошкам получить имена, я больше не могла воспринимать их просто как очередное украшение катцевских рекламных плакатов… Например, как только я узнала, что Юли — это Юли, она сразу стала настоящей кошкой, обладающей личностью и биографией… Что в детстве она отличалась буйным нравом, вечно влипала в разные истории, вертелась юлой, гонялась за своим хвостом, пока не становилась похожей на флюгер в ветреную погоду. На секунду кошки Гёрни стали для меня чем-то большим, нежели союз краски и воображения. Они превратились в полотна, подобные тем, что создают настоящие художники с холстами, мольбертами и палитрами, ну или же прирожденные творцы рекламных афиш, которым для работы не нужны трафареты, что делят плакат на сектора.

Я загрустила; печально, что тому репортеру не удалось ухватить саму суть трудов Гёрни. Этого «мальчишку» интересовало лишь то, как давно старик рисует.

Глядя на последний увеличенный фотоснимок из альбома, он смущенно пробормотал:

— Знаете, это все слишком большая честь для меня… будто я один из тех пижонистых художников, что висят в галереях, а не простой работяга. Не подумайте, это все очень приятно, конечно… просто… ох, ну, не знаю. Так чудно глядеть на них всех вместе в одной книге. Я привык видеть их там, где им и полагается быть — на воле, ну и все такое. Будто всех моих дворовых кошек вдруг разобрали по домам.

Я не нашлась, что ответить. Очевидно, что Гёрни был достаточно проницателен, чтобы понять: его работы — это и правда произведения искусства. Да, красиво выражаться он не умел; вполне вероятно, что и образования не получил никакого, но уж невежественным назвать его было никак нельзя. И он, судя по всему, был в замешательстве. С одной стороны, в его время работой называли то, за что платят деньги, и точка. С другой — телеинтервью и мои попытки сфотографировать плод его трудов говорили о том, что он делал нечто особенное. Он не мог до конца примириться с мыслью, что столько шума раздувают из-за того, что для него самого было попросту способом заработать.

Я осторожно подняла с его колен альбом и положила на сиденье между нами, а затем сказала:

— Могу понять, что вы чувствуете. Я занимаюсь рекламной съемкой, фотографирую различные товары для клиентов, и, когда меня хвалят за удачную композицию, ну или за что-то еще, мне становится странно. Я ведь всего лишь посредник между продукцией и потребителем…

Пока я говорила, взгляд водянисто-голубых глаз Гёрни шнырял по окрестностям, и на секунду я испугалась, что он потерял интерес к моим словам. Вместо этого он удивил меня, сказав:

— Мне кажется, Приятель больше не робеет перед вами… Солнце светит уже целую минуту.

Я выскочила из машины и расположилась напротив сарая: как и сказал Гёрни, Приятель больше не стеснялся меня. Во всем своем великолепии красовался он на выцветшей от солнца стене. Забавно: хотя буквы рекламного объявления уже почти все облупились, можно было разглядеть почти каждый волосок на кошачьей спине.