Бессильные мира сего - Стругацкие Аркадий и Борис - Страница 10
- Предыдущая
- 10/78
- Следующая
- У меня, знаете ли, дело чрезвыча-айно деликатное, чрезвычайно...
- Разумеется, дорогой Тельман Иванович! За другие мы ведь здесь и не беремся...
- Тельман, - поправил его клиент, голосом раздраженным и даже капризным. - Меня зовут Тельман Иванович, с вашего позволения.
- Прошу прощенья. И в любом случае вы можете рассчитывать у нас на полную и абсолютную конфиденциальность.
- Да-да, это я понимаю... Фрол Кузьмич мне вас именно так и аттестовал...
- Ну, вот видите!
- И все-таки... Здесь случай совершенно особенный. Дело это настолько щекотливое... Мне придется называть звучные имена, очень даже звучные... А немцы, между прочим, знаете как говорят: что знают двое, знает и свинья, хе-хе-хе, я извиняюсь. Двое!
- Совершенно с вами согласен, уважаемый Тельман Иванович. И с немцами - тоже согласен. Но ведь сказал же понимающий человек: "Два - любимое число алкоголика". А в Писании так и совсем жестко сформулировано: где двое вас собралось, там и я среди вас. И соответственно, я предупреждаю, просто обязан предупредить, что вся наша беседа записывается.
- Ах, вот даже как! Но в этом случае я вынужден буду, к сожалению...
И оскорбленный в лучших своих ожиданиях господин Епанчин принялся демонстративно собираться покинуть сей негостеприимный кров - задвигался, изображая сдержанное дипломатическое возмущение, зашевелился лицом и всем телом, начал приподниматься над креслом, но никуда, разумеется, не ушел и даже спорить перестал, а только уселся попрочнее и произнес с покорностью:
- Ну хорошо, ну раз так... Раз иначе нельзя...
- Нельзя, Тельман Иванович! - бархатно подхватил Работодатель. - Никак нельзя иначе. Ноблес, сами понимаете, оближ. На том стояли и стоять будем, а что касается гарантий, то они абсолютны - здесь у нас тоже ноблес неукоснительно оближ. Вы можете быть совершенно уверены: ни одно сказанное вами слово этих стен не покинет. Без вашего, разумеется, специального позволения.
Господин Епанчин произнесенными заверениями, видимо, удовлетворился. Он снова в двух-трех беспорядочных фразах подчеркнул чрезвычайную и особливую щепетильность предлагаемого дела, снова без особой связи с предметом, но с явным нажимом напомнил о таинственном (для Юрия) Фроле Кузьмиче, рекомендовавшем ему Работодателя как серьезного профессионала и в высшей степени порядочного человека, и только после этого совершенно бессвязного и даже, пожалуй, бессюжетного вступления принялся излагать наконец суть.
Суть эта (изложенная, напротив, отточенно гладкими, ясными, хорошо отредактированными и, может быть, даже заранее отрепетированными фразами) состояла в следующем.
Господин Епанчин, оказывается, был не просто видным коллекционером-филателистом, он был ("доложу вам без ложной скромности") обладателем крупнейшей в СССР (он так и сказал - "в СССР") коллекции марок, включающей в себя выпуски всех без исключения стран мира, ограниченные, впрочем, одна тысяча девятьсот шестидесятым годом. Марки, выпущенные в мире после шестидесятого года нашего века, его почему-то не интересовали, но все, что было выпущено ДО ТОГО, составляло предмет его интереса и в значительной - "в очень значительной степени, что-нибудь порядка девяноста пяти процентов" - было в его замечательной коллекции представлено.
Среди многочисленного, прекрасной красоты, но, так сказать, "рядового материала", находится в его сокровищнице и некоторое количество "мировых раритетов", подлинных филателистических жемчужин, а правильнее сказать бриллиантов чистейшей воды и неописуемой ценности. Каждый из этих бриллиантов знаменит, известен по всему миру в количестве двух-трех, максимум десяти экземпляров, и когда - редко, крайне редко! - появляется подобный на аукционе, то уходит он к новому владельцу по цене в многие десятки и даже сотни тысяч долларов.
И вот один из этих бриллиантов, самый, может быть, драгоценный, у него несколько месяцев назад пропал, а правильнее сказать, был варварски похищен. И он догадывается, кто именно совершил это хищение. Более того, он (Тельман Иванович) догадывается, когда в точности это произошло и при каких конкретных обстоятельствах. Однако доказать что-либо у него (Тельмана Ивановича) никаких возможностей нет, есть только обоснованные подозрения, и задача, которую он хотел бы перед Работодателем поставить, как раз и состоит в том, чтобы в этой деликатнейшей ситуации найти хоть какой-нибудь реально приемлемый выход и по возможности восстановить попранную справедливость, а именно: защитить законное право личной собственности, пусть даже и без наказания преступника, буде таковое наказание окажется затруднительным...
Любопытно: начал он говорить по заранее заготовленному и говорил поначалу казенно, бесстрастно и осторожно, словно по минному полю шел на ощупь, но постепенно разгорячился, история этого отвратительного, низкого преступления, этой глубоко личной несправедливой обиды разбередила старые раны, он сделался страстен и зол. "Как он только посмел, этот подлый вор? Как посмел он затронуть самое святое?.."
...Он, знаете ли, английские колонии собирает, а я - весь мир. Так вот МОИ английские колонии лучше его в два раза, и это его озлобляет, это его выводит из себя совершенно... Как же так: ведь он академик, миллионер, а я кто? Да никто. А моя коллекция в два раза лучше. Он этого уже не способен переносить и на все готов, чтобы меня опустить - не так, так иначе... Сначала слухи обо мне унизительные распространял, будто я в НКВД... в КГБ... Неважно, гнусности всякие. Интриги строил, чтобы меня из руководства Общества исключить. А теперь вот - пожалуйста! - докатился и до уголовщины...
...Это был душный августовский вечер, гроза надвигалась, было жарко, потно, Академик - грузный, одышливый мужчина-поминутно утирался роскошным шелковым платком, они пили чай за обеденным столом и говорили "о редких вариантах ретуши ранних марок Маврикия". Они были одни в квартире, Полина Константиновна накрыла им чай и ушла до понедельника (а происходило все в пятницу, часов в восемь-девять вечера). Окна были открыты от духоты - толку от этого было немного, но это важное обстоятельство, потому что все началось, видимо, именно с предгрозового порыва ветра: ветер вдруг ворвался в комнату, ахнули с дребезгом тут же захлопнувшиеся створки окна, полетели со стола бумажные салфетки, он кинулся их (зачем-то) ловить, зацепил стакан, чайник, вазочку с конфетами, еще что-то, все полетело на скатерть, на пол, Академик с неприличным смехом (хотя чего тут, спрашивается, было смешного?) выскочил из кресла, спасая штаны от разлившегося чая...
- Предыдущая
- 10/78
- Следующая
