Новый порядок 2 (СИ) - Dьюк Александр Александрович - Страница 41

Даниэль хмыкнула, мелко дрожа и пряча под левой подмышкой мнимо, но так реалистично озябшую правую руку.

— Куда? — спросила она.

Сигиец поводил головой в полутьме. Он держался свободно, хоть и был несколько напряжен и сосредоточен, но охранные печати не давили на него вовсе и как будто не замечали присутствия. Сигиец для них просто не существовал. Даниэль почувствовала укол зависти и желание покрепче к нему прижаться. Может, пустота внутри него как-то перекинется и на нее и немного снимет тяжесть и озноб. Мерзость заворочалась — ей такие мысли не нравились. Сучке хотелось держаться наоборот подальше.

— Туда, — сигиец указал светящимся мечом на двери.

Они обошли статую Фридриха, исписанного, как выяснилось, нецензурщиной и похабщиной на паре языков. На постаменте отчего-то черной краской были выведены годы жизни, хотя, насколько помнила чародейка, кайзеру еще не исполнилось пятидесяти, а здоровье стараниями Ложи пророчило ему еще лет двадцать-тридцать безбедной жизни.

Сигиец толкнул незапертые двери, и Даниэль непроизвольно поморщилась, зажала нос и закачалась на ослабевших ногах — из просторного зала вырвался тяжелый, спертый дух табака, алкоголя, разгоряченных, основательно пропотевших тел, краски и еще чего-то такого, о чем не хотелось думать. Даниэль набрала побольше воздуха, взяла сигийца за рукав плаща и шагнула следом в плотный смог.

На удивление, здесь стало чуть свободнее, дышалось легче и знобило от иссушающего холода меньше.

В зале было темно. Свет исходил лишь со сцены, на которой отплясывали, высоко задирая ноги, пять полуголых девиц. Из одежды на них были только чулки и распахнутые гусарские доломаны или кители, сине-белые, в цвет флагов тьердемодских конвентинцев. То, что под кителями у девиц ничего не было, их ни капельки не смущало, а бойко подпрыгивающие грудки исполняли свой собственный танец на радость собравшейся публике.

Музыка играла в тон происходящему — разухабисто-развеселая. Даниэль слышала ее давно, когда через горящий Сирэ бежала в Империю. Тогда музыка играла с каждого угла и усугубляла жуткую картину оправляющего от восстания города, в котором все еще шли грабежи, стычки и казни озлобленной толпой всех, кого они считали пособниками старого режима. Даниэль так и не забыла, как под веселую песенку толпа вешала молодую дворянку на Фонарной площади, получившей потом название аллеи Висельников.

Но для тех, кто там не был, революционные песни стали синонимом победившей народной воли, а не аккомпанементом не проходящего кошмара Бездны.

Над сценой висел еще один транспарант, алый, с вышитыми белыми нитками буквами «XXV-XXVIIVIIXXXVI». Чуть ниже — огромный портрет полного человека с тяжелой челюстью. Даниэль хоть и не сразу, но узнала его — Клод Эдмон Ламбер де Ривье, председатель Четвертого Конвента и лидер партии ривьеров, которые несколько лет назад заняли большинство мест и фактически стали единственной политической силой в какой-то там по счету республике, объявленной после какого-то там по счету раза реставрированного и свергнутого Филиппа. От Ривье в стороны расходились портреты поменьше прочих видных ривьеров. По правую руку висел самый крупный после Ривье портрет молодого человека в военной форме. Чародейка военную форму любила, но в чинах не разбиралась, в отличие от мужских лиц, а лицо тонуло в густом тумане.

Она наконец-то догадалась, что за праздник. После весенней победы под Вьюпором народная армия Конвента двинулась маршем на Сирэ. Получается, пару недель назад войска уже вошли в столицу?

Возбужденная публика увлеченно смотрела на зрелище, не особо обращая внимания на новых зрителей, перемещающихся между столов. Кто-то тоже плясал. Кто-то пил и курил, уплотняя окутывающий зал туман. Сколько их тут собралось, Даниэль подсчитать не удалось, да она и не стремилась. За ближайшим столом сидели трое парней, незаинтересованно скользнувших взглядом по чародейке, закрывающей обзор. Даниэль быстро определила их род занятий — художники, поэты или еще какие деятели, оторванные от серой реальности и обитающие в своей собственной. Было в рабах искусства что-то такое, что выдавало их с головой. А сине-белые шарфы и шейные платки — еще и направление.

Сигиец и чародейка пробрались к двери сбоку зала почти незамеченными. Музыка прекратилась, разгоряченные танцовщицы поклонились, согнувшись пополам, а публика разразилась аплодисментами. Лишь кто-то, затягиваясь трубкой, обратил внимание на потускневшее, но все еще разбавляющее мрак лезвие меча, но так, как на нечто не особо интересное.

Танцовщицы удалились, виляя упругими попками, а на сцену выбежал низенький, щуплый паренек в берете и обмотанном вокруг шеи сине-белом шарфе. Дождался, когда аплодисменты стихнут и громко объявил:

— А сейчас Жаклин и Симона разыграют сцену из стихотворения «Ранним утром в будуаре королева и багет»…

Слова конферансье потонули во всеобщем свисте одобрения и восторженных криках. Даниэль не хотелось знать, какие отношения связывают королеву и багет. Даже из любопытства.

Она выскользнула в полутемный коридор следом за сигийцем.

У выхода стояли двое художников-поэтов и курили трубки. Судя по запаху и глазам, свидетельствующим о вознесшемся к небесам расширенном до вселенских масштабов разуме, отнюдь не табак. Один из них осоловело глянул на Даниэль, на сигийца.

— А у вас какой номер? — спросил он, растягивая слова.

— «Кровавый капитан Петер и любимый юнга», — не растерялась чародейка.

— О, — отметил художник и затянулся.

Даниэль потащила сигийца вглубь коридора, пока раб искусства живо представлял себе сюжет.

— Где он? — шепнула чародейка, снова дрожа.

Сигиец указал вперед.

Дальше почти не было света, но обоим мешало не сильно. В коридоре было несколько закрытых дверей. За одной из них вскрикивала женщина. Чародейка повертела головой и едва не остановилась: стены были увешаны в несколько рядов карикатурами и агитационными плакатами.

На первой была изображена суровая женщина с ружьем с примкнутым штыком, от которой разбегались перепуганные свинки с лицами участников антиреволюционной коалиции: Фридриха II, Хуана II и Филиппа VIII. Далее висел кайзер с неестественно огромной головой и лицом простофили, Хуан Альбарский с огромным горбатым носом, выдающим в нем гедские корни. Был тут и несчастный Филипп, которому за одиннадцать лет удавалось посидеть на законном троне в лучшем случае пару недель или месяцев. Он так и бежал перепуганный на коротеньких ножках, унося с собой вожделенный трон, а вслед ему летела корона. Была картинка, на которой тесным кругом собрались пузатые, круглолицые, с гротесковыми жабьими улыбками господа в цилиндрах и смотрели, как дерутся между собой лилипуты-монархи и ривьеры. На другой — те же коронованные головы на коленях стояли с протянутой рукой перед самодовольным банкиром, а на третьей — банкир сидел на горе денежных мешков, из которых сыпались черепа. Не избежала карикатуры и Ложа, олицетворением которой выступала тощая Фридевига фон Хаупен, надменно указывающая пальцем понуро плетущимся вон монархам. Или та же госпожа консилиатор, чудовищно огромная и злобная, довольно потирала руки, глядя на карту горящей Ландрии.

Дальше карикатуры отступали от общеландрийских масштабов к сугубо имперским. Вот кайзер-младенец в пеленках, но с лицом взрослого играется живыми солдатиками, а за ним стоит измотанный горожанин с дырой в кармане. Вот рабочий, которого тянут жадные руки императора, промышленника, священника и чародея. А вот худющий хлебопашец, убирающий поле, оно же стол, ломящийся от еды, за которым сидит императорский двор. Откормленный поп въезжает во врата райского сада на упряжке из мужиков. Чародей, наполовину страшилище, требует с мужика монету за защиту от себя же. Пузатый господин гонит плетью толпу рабочих к фабрике, из которой сыплются монеты ему в карман. Упитанная барышня в короне, хрустя аппетитной сдобой, горделиво проходит мимо исхудавших женщин, а ее юбка утягивает с них последние лохмотья.