Золотой империал - Ерпылев Андрей Юрьевич - Страница 34

• Предыдущая
• 34/77
• Следующая

В этот момент что-то в окружающем мире изменилось, причем это «что-то» почувствовали все, а не только Шаляпин, прекративший свое жизненно необходимое занятие и настороживший уши, уставясь в одну точку. Откуда-то донесся едва слышный звук, похожий на вздох, долетел порыв ледяного ветра, швырнувший в лица сидящим на снегу людям пригоршню колючих ледяных игл.

– Началось, – выдохнул Сергей Владимирович, выхватывая у ротмистра колпачок с недопитым чаем и торопливо увязывая вещмешок.

В воздухе на фоне темной стены неподвижных камышей нарисовался какой-то туманный овал около полутора метров высотой, откуда немилосердно дуло и даже проносилась поземка.

– Вперед! – деловито скомандовал Берестов, мгновенно преобразившись. – Первым идет… Девушка.

– Н-нет! Я боюсь! – затрясла головой Валюша, мертвой хваткой вцепившаяся в Жорку, тоже побледневшего и подобравшегося.

– Иди, родная! Некогда уговаривать!

– Я пойду. – Николай шагнул вперед, закидывая на плечо оба рюкзака – свой и Жоркин.

– Хорошо, – легко согласился «миропроходец», перекрикивая свист бьющего словно из сопла реактивного двигателя ледяного воздуха. – Иди. Только на той стороне никуда не отходи, жди нас.

Николай, увязая в рыхлом сугробе по колено, подошел к туманному пятну, уже успевшему превратиться в вытянутую в его сторону белесую кляксу, и, почему-то зажмурившись, шагнул, высоко поднимая ногу, словно через порог, в снежную круговерть…

Рюкзак тянул на дно, точно двухпудовая гиря, пальцы, вцепившиеся в кромку промоины, уже отказывались держать, когда из туманного марева выскочил Князь, волокущий какую-то длинную палку.

– Держитесь еще, господин подпоручик? – как всегда он был иронично-вежлив. – Потерпите еще пару минут.

Полуобгорелая деревянная рейка метров трех длиной, опасно потрескивая, просунулась под руки мертвой хваткой вцепившегося в лед Лукиченко.

– Вот я вас и зафиксировал. Потерпите, я там еще кое-что видел…

Ног, болтающихся в ледяной воде, лейтенант уже не чувствовал, холод медленно, но верно поднимался выше.

«Это что, уже конец? Похоже, что так. – Виталий зажмурил глаза, чувствуя, как по заледенелым щекам бегут горячие струйки. – Жалко-то как… Впустую жизнь пролетела…»

Вспомнились родители, крепкие еще, далеко не старые колхозники из-под Харькова, родной, утопающий в зелени фруктового сада дом… Сестра Оксанка, заливисто хохочущая, сидя на завалинке… Лениво струящаяся между сонных берегов речка Батыевка… Как приятно на заре зайти в ее теплую, словно парное молоко, воду… Пробуют голоса лягушки, едва слышно плещутся в камыше окуньки… Благодать… А на том берегу – она… Галюня!

– Эй! Не спать, подпоручик! – Жесткая ладонь хлещет по щекам. – Подъем!

Смерзшиеся ресницы разлепить почти невозможно.

– Не спать!

Сжатые губы раздвигает что-то твердое, больно прищемляя десну, и тут же в рот льется что-то обжигающее…

– Так, так! Глотайте, нечего плеваться.

Раскаленная струйка скатывается по пищеводу, взрываясь в желудке фейерверком. Лейтенант, перекатившись на бок, заходится кашлем.

– Ожили? Молодцом! – хвалит Кавардовский, сидящий в одном свитере, делая долгий глоток из плоской металлической фляжки. – Я всегда говорил, что добрый коньяк делает чудеса! Даже если он местного производства.

Рядом, возле длинного белоснежного сугроба потрескивает костер из щедро наломанного камыша. Лукиченко, укрытый пальто Князя, лежит на пышной подстилке из него же, а его одежда, распяленная на каких-то вешках, сушится у огня.

– Все это хорошо, подпоручик. – Князь, поболтав фляжкой над ухом, спрятал ее в рюкзак. – Но друзей наших мы, увы, упустили. Хотя, будем надеяться, – ненадолго.

Секущий лицо мириадами колючих снежинок ветер заставлял продавливать его ощутимую плотность всем телом, нагнувшись вперед, словно за плечами тянулись сани с громоздкой поклажей. Глаза открыть никак не удавалось: высекая слезы, плотный, насыщенный ледяными кристаллами поток воздуха заставлял их тут же зажмуривать. Шаг, еще один, еще…

Двадцатый примерно раз переставив ноги, Николай опомнился: до снежной линзы было всего каких-нибудь три-четыре шага, а вовсе не два десятка. Преодолев воздушный напор, капитан повернулся к ветру спиной, сразу ощутив, как легче стало дышать, и с трудом разлепил обледеневшие ресницы.

Судя по тому, что он видел перед тем как зажмурить глаза, делая шаг в снежный конус, кругом должно было простираться море высоченного камыша, несколько поредевшего от зимних ветров и посягательств рыбаков, но все равно непроходимого. Однако на деле ничего подобного не обнаруживалось.

Кругом, насколько позволял рассмотреть несомый шквалистым ветром снег, расстилалась белая равнина, поросшая какими-то чахлыми кустиками, вдали упиравшаяся в темную стену леса, а в подветренную сторону немного понижавшаяся, исчезая в белом мареве. Никакого камыша, никакого водохранилища!

Самое же страшное, что в зоне видимости не наблюдалось также и никого из спутников!

Чувствуя, как в груди растет какой-то животный страх, ужас брошенного людьми в незнакомом месте щенка, смятение заблудившегося в огромном магазине трехлетнего ребенка, Александров в панике заметался по крохотному пятачку уже истоптанного им снега, боясь отойти хотя бы на шаг в сторону, будто там повсюду ждала трясина, готовая разверзнуться под ногами в любой миг.

Один! А что будет, если?..

Что будет, если он останется здесь, в незнакомом месте, один как перст, капитан додумать так и не успел: метрах в десяти от него, в сплошном мельтешении снега, образовался какой-то плотный сгусток, цвет которого в первое мгновение невозможно было разобрать, секундой спустя превратившийся в облепленного снегом человека, целеустремленно наклонившись вперед, словно бурлак, шагающего почти по колено в снегу на несгибающихся ногах. Не сразу, только по болтающимся в воздухе тесемкам шапки, чересчур маленькой для огромной, обмотанной бинтами непутевой головы, Николай опознал друга-нумизмата. Сразу же отлегло от сердца: двое – уже не один!..

– Жорка, ты куда это собрался?

Конькевич остановился как вкопанный и очумело, ничего вокруг не различая от слепящего снега, завертел головой.

– Коля-а… ты где-э-э? – жалобно, точно малый ребенок, протянул он.

Пришлось крепко встряхнуть его за плечи и повернуть лицом в подветренную сторону.

– Коля! – Жорка, словно не видевший друга целую вечность, кинулся в объятия Александрова, облапив его и прижавшись забинтованной головой к груди. – Коленька! Ты живой! Ты не представляешь себе!

Захлебываясь словами, Конькевич сообщил другу, какой ужас обуял почти всех, кроме Берестова и как всегда невозмутимого Шаляпина, когда капитан, пройдя по сугробу всего несколько шагов, словно растворился в снежном вихре совершенно бесследно.

– Валька там в истерике бьется, ротмистр бледный как полотно, только крестится все время и шепчет что-то. Старик сразу за тобой никого не пустил, говорит, время должно пройти какое-то для восстановления ворот. Велел до трех сотен считать, потом меня буквально втолкнул сюда. Я сначала думал: ерунда, не получилось, а тут ты… А где это мы?

Ответить милиционер не успел – в точке перехода уже знакомо сгустился на мгновение снег, словно упершийся в невидимую преграду, и на свет божий (или уже не божий?) пулей вылетела зажмурившаяся Валюша, которая чуть было не кинулась обратно, но была схвачена за руки Николаем и Жоркой.

– Пустите! – забилась в истерике девушка, не разжимая сжатых век. – Пустите! Я боюсь! Я домой хочу! Пустите!

– Валя, Валя, успокойся! – Конькевич в растерянности ласково гладил ее по щеке, шепча на ухо какие-то бессвязные слова вместо утешения. – Мы уже тут… То есть там… Успокойся, Валенька!

Александрову в чисто медицинских целях пришлось все же отстранить неумелого утешителя и влепить Вале звонкую пощечину: средство, которое, как он хорошо знал по опыту неудачной женитьбы, хорошо помогало при разного рода женских истериках.

• Предыдущая
• 34/77
• Следующая