Лучший полицейский детектив - Молодых Вадим - Страница 27

— Стоп! — беззвучно сказал он сам себе и подавил рефлексию.

Из дверей вышел Кира. Быстро, чуть ли не впритруску, подошёл к машине, сел, завёл и сразу впечатляюще сорвался с места, взвизгнув тормозами в повороте.

«Хорошая…Мощная машина…» — в который раз уже подумал невольно Малой, снова с головой уходя в ту же мерзость.

Но вынырнул быстро.

«Ну и что теперь делать-то? Следить? За кем?! За Кирой теперь надо бы следить…Чтобы хотя бы узнать, что он тут делал… Но не-ет! Подожду… Зря, что ли, торчал здесь — надо одно это сначала до конца довести… Выйдут же они на перекур! Не может быть, чтобы не курили — доктор-то курил!»

Антон и сам достал сигарету, не особо прячась — не в разведке же он за линией фронта, в конце концов! Кругом все свои… А если кто и чужой конкретно Антону, то вот он-то и пусть маскируется до полной нелегальности.

Он даже не успел докурить, как с той же лихостью, рассчитанной явно на зрителей… вернее, зрительниц у окон… вернулся Кирилл.

Но из машины теперь не выходил — разговаривал по телефону. Горячо разговаривал… С надрывом… Страстно! Отключился и словно бы приготовился к чему-то — напрягся.

Ещё через мгновение стало ясно, к чему. Из дверей отделения вышла девушка-медсестра с явно потерянным лицом. Кира из машины вышел так, будто бы со скакуна спрыгнул. Обтрусил машину и, открыв пассажирскую дверь, взял с сидения роскошный букет алых роз. Шедшую к нему девушку он встретил, как принц!

Малой при этом успел сообразить, какая же Кира расчетливая (тоже) сволочь — девушке наверняка сказал, что стесняется заходить и дарить ей цветы при всех в отделении, и выманил её на улицу, чтобы «скромно» проделать это с ней наедине, под взглядами гораздо большего числа восхищённых женских глаз у окон.

А ещё по тому, как девушка ожила, расцвела и преобразилась, как разрумянилась в смущении, Малой понял — почувствовал, — что это ТА девушка. Та самая медсестра, которую он ищет.

Живая реакция Малого на происходящее у корпуса больницы не осталась незамеченной со стороны «наружного наблюдателя» — опера, который с искренним, в свою очередь, интересом профессионального охотника следил с раннего утра за коллегой и выявлял новые, не известные пока, странности в его поведении.

Он вытащил из кармана блокнот и записал номер машины, на которой уже второй раз приехал галантный кавалер, вызывавший у «объекта» столь видимое волнение — тот даже в телефон что-то быстро наговорил. Видно сообщник есть…

Светлана набрала выданный ей подружкой номер телефона, ещё не занося его в базу данных — на всякий случай — кто его знает, как там разговор повернётся. Тем самым она отдавала себе отчёт, что волнуется. Ещё минуту назад спокойствие было «олимпийским», а теперь — прямо мандраж! С чего бы?

Чтобы хоть как-то оправдаться перед собственной гордостью, они и приняла её, гордость, за причину волнения. Девушка первая звонит — словно себя предлагает… Условность, конечно… Пережиток… Однако… Хорошо, что есть повод — его ранение. Из-за неё!

Это нивелировало и успокаивало все всплески и приступы гордости. А равно — общественного мнения (Диана-то знает — значит оно будет!) и мнения самого абонента — не оказавшегося в больнице героического Антона.

Он не отвечал. Об этом ещё зачем-то сообщил механический голос после того, как сбросил вызов. Светлане сначала стало легче, затем досадней до шепотливого ругательства — звонок-то без ответа остался у него на табло, и второй раз вызывать будет уже ровно вдвойне неприлично для порядочной девушки. Придётся ждать его перезвона — он же не знает, кто это… А он же — мент. Участковый! Значит должен реагировать на сигналы. Вдруг это как раз сигнал…

Светлана довольно логично для взволнованной девушки себя уговаривала, но чувство досады от того, что теперь она не совсем контролирует ситуацию, затмило волнение и начало свербить тягостью ожидания и предчувствием нового волнения.

Прошло полчаса… Час… Полтора… Ничего! Разгар рабочего дня. Обед ещё только приближался, а его где носит? Он что, телефона не слышит… не видит?

И облегчая сама себе своё состояние, она спонтанно шутливо подумала, уж не сидит ли он в засаде… Мент ведь! Бандитов ловит…Светка даже не догадывалась, как близка она была к истине… Улыбнулась.

После сброшенного шуткой напряга, на волне нахлынувшей эмоциональной лихости, ещё раз нажала вызов.

Ответ последовал мгновенно. Она и не поняла сразу, кто там. Мужской голос был то ли осипшим от усталости, то ли хриплым от простуды, то ли попросту старым.

Сменившая отчаянную лихость растерянность заставила Светлану забыть поздороваться и спросить до банальной классики невежливо:

— Антона можно?

— Да, это я.

Она наконец поняла, что он не простужен и не стар, что он — Антон, говорящий шёпотом. Он снова засипел без паузы:

— Извините. Я вам сам перезвоню попозже. Важное совещание… В Главке.

И сбросил вызов. «И слава богу! — подумала, выдувая из себя, не торопясь, неиспользованный воздух, Светлана. — Однако… Совещание в Главке!.. А машины слышно. И вообще, уличный шум… Точно, в засаде сидит…».

Она даже рассмеялась беззвучно в новом расслаблении.

«…И цену набивает! В Главке, типа, он… Солидняк, мол».

И теперь она в голос искренне хохотнула. Впрочем, довольно беззлобно.

Охваченный новым интересом в жизни, который масштабом своим не шёл ни в какое сравнение с тем, что было до сих пор, который глубиной проникновения в повседневность заставлял Антона Малого заново оценивать привычные и заурядные до этого события, участковый инспектор стал совершенно манкировать своими прямыми должностными обязанностями. Ему стало не до них.

И то удовлетворение морального свойства, которое получает любой профессионал, занимающийся своим делом, стало иметь для Антона отвлечённый, даже обманчивый характер. Он сам не только понимал, но и, сосредоточившись, ясно чувствовал, что деятельно выполнял не профессию как таковую, а… И назвать-то это затруднялся… Не хобби же!

Но! В то же время, специально отрешившись от таких негативных бессознательных ощущений, вдумавшись в суть предпринимаемых усилий, Антон с удовлетворением находил, что расследования подобного рода — это просто менее очевидный, возвышенный уже порядок его профессии — не прикладной её участок, а вроде как теоретический. И мысль, что он не функционер, а исследователь правоприменения на его уже не социальном, а философском уровне, ставила самого Антона на ту ступень самоуважения, где уже не могло быть никаких примесей самообмана — здесь он снова включал бессознательные ощущения и не чувствовал его.

И бог с ним, с шантажом, раскрытия которого требуют обстоятельства… Малой и этот мелочный эпизод босяцкой подлости великодушно включал в общий ход затеянного им исследования человеческой природы с явно возможным открытием то ли ранее неизведанного, то ли вновь появившегося биопсихологического факта. Он был уверен, что шантажист, кем бы он ни был, — существо безмозглое. Он это интуитивно, как всецело погружённый в тему творец, понимал… лучше сказать, чувствовал. И теперь уже хотел разоблачить шантажиста не в преступлении даже, а в полной его человеческой несостоятельности — в его нечеловеческой природе — в отсутствии мозга в голове.

Однако от прямых обязанностей его никто не освобождал, и о них пришлось вспомнить — жрать-то что-то надо, в конце концов, — зарплата нужна. Да и на «исследования» никто денег не даст! В этом плане они как раз — хобби.

Он об этом задумался с практической точки зрения, когда, закончив наблюдение за больницей и двигаясь по улице, проверился несколько раз и обнаружил, что, как и предполагал, за ним тоже велась слежка. Тот самый опер, у которого Малой интересовался пустоголовым самоубийцей, раза три попал в поле зрения Антона. Участковый даже чуть было не рассмеялся… Хотел было раскрыться, подойти к коллеге, хлопнуть того по плечу: мол, чего там, дружище, я всё понимаю!.. Но не стал.