Жизнь за Родину. Вокруг Владимира Маяковского. В двух томах - Солод Вадим - Страница 62

Как известно, любая тусовка должна прежде всего отмежеваться от «всех остальных» для того, чтобы подчеркнуть свою уникальность, особенность и непохожесть. На первом же заседании отцов-основателей «Бродячей собаки» было объявлено: «наглухо не пускать фармацевтов, дрогистов, Цензора, Регинина и Брешко-Брешковского, а также второй сорт поэтов и художников», затем, следующим пунктом: «у „Собаки“ есть своя точка зрения на жизнь, на мир, на искусство».

Практически сразу же главный распорядитель арт-кафе Борис Пронин столкнулся с проблемой: у артистичных завсегдатаев было много различных талантов и креативных идей, но вот денег у них не было, от слова «совсем». И хотя, согласно Уставу Общества Интимного театра — а «Бродячая собака» устраивалась именно как клуб этого общества, — «все члены общества работают бесплатно на благо общества. Ни один член общества не имеет права получать ни одной копейки за свою работу из средств общества», — деньги людям искусства всё-таки были нужны: на холсты и краски, на одежду, наконец, на еду, выпивку и популярный марафет. Пришлось организаторам сегментировать публику на две неравные части: «гении» с одной стороны, и «цивилы» с другой. Вторых фармацевтами впервые назвал Николай Сапунов (тот самый, который буквально через полгода нелепо утонет в озере во время лодочной прогулки в Териоках). Дрогистами, т. е. аптекарями, художник назвал дантистов и судебных приставов — и тех, и других он люто ненавидел по каким-то своим личным причинам. С его же лёгкой руки к «фармацевтам» отнесли «чистую» публику — то есть ту, которая приходила в театральный подвал прилично одетой, где-то служила, получала жалованье и, по этим причинам, была в состоянии оплачивать счета.

Поэтому вскоре после открытия клуба-кабаре запрет был срочно снят, и их всё-таки стали пускать. Более того, Б. Пронин лично давал указание буфетчику, чтобы всё, что съедали и выпивали «собачники», вписывалось в счета «фармацевтов».

Свободная «атмосфэра» способствовала периодически возникавшим скандалам, в том числе сопровождавшимися вызовами на дуэль. В один из вечеров Б. Пронин сам чуть не пал жертвой одного из «фармацевтов» — известного адвоката с репутацией бретёра, в другой Велимир Хлебников вызвал на дуэль Осипа Мандельштама, который после одного неосторожного замечания Хлебникова вскочил и заявил: «Я, как еврей и русский поэт, считаю себя оскорблённым и вас вызываю…». Секундантами поэтов были назначены Виктор Шкловский и Павел Филонов, которым с большим трудом удалось не допустить кровопролития, тем более что чаще всего дуэли у «собачников» всё-таки проходили словесные. Например, когда свои стихи прочитал Рюрик Ивнев (Михаил Ковалёв), входивший в футуристическую группу «Мезонин поэзии»

Маяковский тут же поднялся на эстраду с ответным экспромтом:

Борис Садовский — символист — и акмеист Николай Гумилёв соревновались в чтении любого места из Пушкина, на выбор. Были и тематические вечера, посвящённые конкретным авторам или течениям: чествовали Константина Бальмонта, Поля Фора, того же Николая Гумилёва, художников, актёров и танцовщиков, но главными героями в любом случае были поэты.

Сам Владимир Маяковский был готов декламировать стихи в любое время. Однажды, вспоминала А. А. Ахматова, в самый разгар ужина он снова вылез на сцену. Тут же к нему подошёл Осип Мандельштам и сказал тихонько: «Маяковский, перестаньте читать стихи. Вы не румынский оркестр» (цит. по Наталья Гуревич. Жизнь и литература. www.engurevich.livejournal.com).

В «Свиной книге» гости кабаре оставляли свои имена и автографы — такая обязательная регистрация посетителей позволяла заведению сохранять статус закрытого клуба и обходить некоторые ограничения, связанные с комендантским часом, установленным в столице на период военного времени.

Обычно входной билет стоил червонец, но в один из вечеров владельцами заведения было предложено «фармацевтам» заплатить за вход неслыханную цену в 25 золотых рублей полуимпериалами. В кабаре их и посетителей из богемы, не заплативших ничего, ждал сюрприз: на огромном зеркале, установленном на сцене, танцевала Тамара Карсавина — прима Русского балета Сергея Дягилева и постоянная партнёрша гениального Вацлава Нижинского.

В другой вечер, 11 февраля 1915 года, скандально известный поэт-футурист Владимир Маяковский (во всяком случае, так об этом было предварительно объявлено) прочёл публике своё новое стихотворение «Вам!».

Борис Пронин вспоминал: «На этом вечере было обилие народа: (…) Итак, была Тэффи, Гумилёв, Ахматова, Кузмин, молодёжь: Г. Иванов, Р. Ивнев, была 3. Венгерова, Л. Б. Яворская, артистический мир Петербургского Малого театра (…) Вдруг Маяковский обращается ко мне и говорит: „Боричка, разреши мне!“ А он чувствовал, что его не любят и на эстраду не пускают, что я и Кульбин — это единственные, кто за него, и это была его трагедия.

— Разреши мне выйти на эстраду, и я сделаю „эпатэ“, немножко буржуев расшевелю.

Тогда я, озлобленный тем, что вечер получился кислый, говорю Вере Александровне: „Это будет замечательно“.

И она говорит: „Шпарьте!“

Маяковский вышел и прочитал „Вам!“. Это имело действие грома — получились даже обмороки. Была такая Танька Шенфельд, она что-то делала в „Сатириконе“, её это так ошарашило, что она была в полуобмороке, полуистерике, её это шокировало больше всех. На стороне Маяковского была Вера Александровна, Кульбин и я, а все наши остервенели, даже Кузмин.

И тут случилась примечательная вещь: князь Михаил Николаевич Волконский, человек с огромной серебряной бородой, лет 80, автор многих исторических романов, печатавшихся в „Ниве“, был возмущён публикой и, представьте себе, — не был возмущён Маяковским. (…) И вот по-старинному воспитанный человек, князь Волконский говорит мне: „Я у вас в первый раз, но, по-моему, происходит глубочайшее недоразумение. Разрешите мне выйти на эстраду и поговорить с собравшимися“. Я говорю: „Да, пожалуйста“. Я сразу почувствовал, что у князя с серебряной бородой симпатия к нам. Он ловко и остроумно выступил, как совершенно светский в прошлом человек (в нём было что-то от Льва Толстого), и сказал приблизительно следующее: „Я не понимаю возмущения присутствующих. Мне кажется, что юноша, который прочитал необычайные по форме стихи, юноша-поэт почему-то шокировал собрание. Я тут в первый раз, всех вас вижу в первый раз, но и юношу, который прочитал великолепное, хотя и странное стихотворение, тоже. Я нахожу, что если бы нецензурное слово в последней строчке заменить — то стихотворение этого нерядового поэта было бы совершенно великолепным! И удивляюсь, зачем вам дался этот юноша!“»