Четыре угла - Белинская Анна - Страница 15

Безопасность – это то, к чему должен стремиться мужчина. Чтобы рядом с ним его семья чувствовала себя защищенно.

В своей же семье последние три года Леша видел рыдающую мать, зашуганных забитых сестер, заблеванный палас и прокуренный скисший воздух, отравляющий все живое в их трехкомнатной квартире, выданной когда-то бабушке по отцовской линии как лучшей штукатурщице за вредность.

Оказалось, что бить второй раз значительно проще: и рука уже не дрожала, и вина где-то маячила на задворках, глядя на синяки скулящей родительницы и психованных сестер.

А потом Леша уходил.

Когда в квартире устанавливалась благодатная тишина, он уходил.

На район. К пацанам. Перетереть, прикурнуть и поржать. Замутить зарубу и трешачок, чтобы забыться, чтобы не вспоминать кулак и перекошенное отцовское лицо после встречи с ним.

Возвращался по обыкновению под утро и ждал пробуждения отца, когда, оклемавшись, батя начинал просить прощения у семьи и клясться, что то был последний раз. Виктор Воронцов сидел в потной майке с желтыми пятнами подмышками и смотрел сыну в глаза, пытаясь донести свою истину:

– Болею я, сын, – стучал себя по груди человек, чем-то отдаленно похожий на отца. – Ты думаешь, мне хочется пить? Оно здесь, – сжал посиневший сухой кулак, потряс им в воздухе и приложил к сердцу, – здесь сидит занозой. Точит. Просится. Болезнь это, сына. Вот смотри на батьку и будь лучше меня, – философски поучал.

Болезнь… Леша уже тогда смотрел на отца и усмехался. Как ловко свое малодушие, слабоволие и безответственность можно переложить на болезнь. Оправдать себя ею. Ибо так можно каждое совершенное преступление аргументировать. Списать на болезнь и прикрываться ею услужливо.

Пару дней старший Воронцов приходил в себя, сидя, как зеленое пустое чучело, в кухне, а потом выходил на работу и уже тем же самым вечером возвращался со стопроцентным объяснением: «Оленька, да мы по рюмахи с Петровичем. Чист как стеклышко, ну».

После смерти непутевого пьяницы-отца семье Воронцовых жить стало легче в плане душевном и физическом, но тяжелее в финансовом. Потому что на то, что батя «накалымет» электриком, семья жила и кормилась.

В четырнадцатилетнем возрасте Леша начал работать. Для этого у него имелись паспорт и злость. Последнее как постфактум: ярая злость на отца, променявшего семью на бутылку, и злость на мать в том числе. В минуты подросткового максимализма и протеста, мальчик ни раз обвинял женщину в трусости и бесхребетности. Ругался, кричал, требовал объяснений. Что она могла найти в обычном работяге, пьянице? Как она могла родить ему троих детей? Почему не ушла? Почему столько времени терпела? За что он должен был носить клеймо сына местного алкоголика, которому сулили за спиной такое же будущее? Он не понимал, почему женщины терпят? Что за долбанное жертвоприношение и покорное смирение с выпавшей женской долей? Кто придумал этот бред?

А мать плакала. Обнимала себя руками и поскуливала. Поскольку очень сложно было уложить в юной спесивой голове все подводные камни и причины, почему женщина терпит… Когда идти некуда. Когда трое детей на руках. Когда никто и нигде тебя не ждет. Когда в глаза соседям смотреть было стыдно, а не то, что кому-то рассказать, как дома тебя муж по-пьяне колотит. А он… он ведь не был таким. Не всем быть воротничками белыми в казенных зданиях, сидеть за столами дубовыми и брюки протирать из шерсти. Полюбила она его – выпускника техникума, лучшего в бригаде электронщика, в последствии никому ненужного наладчика резисторов, микросхем и волноводов. Потому что мир перевернулся. Спрогрессировал, вытесняя трёхногого транзистора микроскопической вафлей.

А тут друзья такие же сокращенные… и вместе справляться с профнепригодностью оказалось проще и веселее: под бутылочку и под байки рыбацкие. «… а пойти переучиваться, Оль, время нужно и деньги. А ни того, ни другого у нас нет»…

***

Хваленая Воронцовская стрессоустойчивость треснула еще четыре года назад. Тогда она получила запоминающуюся проверку на прочность, которую, увы, не прошла. Восстанавливать её пришлось долго, но до конца так и не выздоровела. Залаталась немного. Больше временем, чем поступками. А поступки эти как телеге пятое колесо. Чтобы не сделал, зачатую человеческую жизнь не выбросишь, не удалишь, не сотрешь и не забудешь.

И вот спустя четыре года заплатки не выдержали. Рванули, сдирая кожу.

Позавчера на Верхнем озере, когда увидел девушку. Как удар в пах. С икрами из глаз и в башке хороводами.

Когда она вернулась? Надолго ли? Может уехала уже… как в прошлый раз. На сутки всего в Калининград приезжала, паспорт меняла. Фамилию. Его фамилию проклятую, чтобы ничего ее с ним не связывало. И правильно поступила. Видимо, мужики Воронцовы талантом наследственным обладали – жизни своим женщинам отравлять.

Да мало ли зачем, она приезжала: мать у нее здесь, родня дальняя какая-то. Одно вероятно, с его гнилой душонкой это никак не связано. Только какого черта Гризманн рядом с ней ошивался? Случайно встретились? Почему бы и нет. Он тоже ее случайно встретил… Или не случайно…

Вопросы крутились юлой. И ответы на них требовались срочно. Полину трогать нельзя. Да и уверен Воронцов был, что уехала она уже, нет ее в городе.

Вчера весь день за Робертом бегал. В кофейню приедет – только что уехал в «Карфаген», к клубу дернется – в кофейню отправился. Гонялся за ним, словно тот намерено встречи избегал. Но сегодня они обязательно поговорят. Утро раннее, Алексей знал, что бывший друг любил делать дела с рассветом. Ранняя птица. А он поваляться подольше любил, ночи любил, поздние вечера… С Полинкой на крыше его тачки сидеть, кофе пить, целоваться, за сигнальными огнями самолетов наблюдать в небе ночном. Их над Калининградом много летает. Бывало, поднимешь голову в высь, а там истребители тебя охраняют. Земли родные, сны детские. И кажется, что вот-вот прямо над тобой белые борозды растворяются, а нет. Оптический обман это. Глиссады за городом.

Громкие гудки разрушили тишину салона. Воронцов глянул на приборную панель, чтобы узнать, кто его спозаранку вызывает, и выругался вслух.

Не хотел брать. Сейчас этот голос весь настрой испортит, и день под откос покатится. Нажал на сенсорном экране «отклонить» и поворотник включил. До «Карфагена» пару переулков оставалось.

Спустя три секунды звонки возобновились: дотошно, настойчиво, дерзко.

«С хрена ли тебе надо?» – пробубнил Алексей и принял вызов, а иначе допечет, кишки вытрахает.

– Слушаю, – рявкнул по громкой связи.

– Ну и манеры, – фыркнул женский голос на том проводе, – не учили здороваться? – поучительно.

– Ты мне звонишь, чтобы спросить об этом? – недовольно проскрипел Воронцов, чувствуя, как ненависть к этому человеку поднимается с удвоенной силой. Чуть меньше двух лет назад он, превозмогая этой яростью, как-то смог договориться с собой, чтобы принять, но встреча с Полиной открыла затворы и выпустила тени прошлого.

– Не смей мне хамить, Воронцов! – обиженно вскрикнула девушка. – Если ты помнишь, мы с тобой договорились: когда я тебе звоню, ты всегда берешь трубку.

Такое действительно было. Уговор, что звонить она ему будет исключительно касаемо ребенка, в остальных случаях они – чужие друг другу люди.

– Ближе к делу, – устало выдохнул, потому что каким бы ни было отношение к матери его сына, в этом случае не поспоришь. – Что случилось?

– Мне нужно, чтобы ты отвез нас к врачу, – прошелестела тоном превосходства, считая, что имеет над Воронцовым власть.

Да и к чему лукавить и врать самому себе, когда такова была истина. Леша словно крепкими наручниками был привязан, пришит, потому что ребёнок – это сверхмощное оружие в руках женщины.

– Тебе нужно? А что, дойти до поликлиники в соседнем дворе уже для тебя не комильфо?

– Не придирайся к словам. Нам нужно. Твоему сыну нужно, – настойчиво выделила слово, каждый раз играя им на совести Воронцова. – И не в детскую поликлинику, а в медцентр «Мать и дитя». Там принимает лучший детский лор.