Мир в XX веке: эпоха глобальных трансформаций. Книга 1 - Коллектив авторов - Страница 66

Еще до 1933 г. в разных дисциплинах формируются течения, связанные с крайне шовинистическим, антисемитским и антимодернистским мировоззрением — от арийской физики до схожих направлений в археологии или медицине. Адепт «народно–политической антропологии» Э. Крик стал одним из создателей педагогической доктрины нацизма, хотя после 1933 г. более успешным в административном плане здесь оказался дрезденский философ и поклонник Ницше А. Боймлер, работавший в ведомстве А. Розенберга и ставивший акцент на расово–научную суть нового воспитания. Для идейного подчинения школы в первые месяцы после 30 января 1933 г. заметно негативную роль сыграл национал–социалистический учительский союз во главе с Г. Шеммом, организованный еще весной 1929 г. Базой преобразования учебной и научной деятельности стали чрезвычайные законы «О защите немецкого народа» от 4 февраля 1933 г. и «О защите народа и государства» от 28 февраля 1933 г., а для очистки преподавательского корпуса средней и высшей школы и научного персонала от нежелательных в расовом и политическом отношении лиц главную роль сыграл «Закон о восстановлении профессионального чиновничества» от 7 апреля 1933 г. (превративший всех учителей, независимо от типа школ, в государственных служащих). Дополнительно 25 апреля 1933 г. был принят закон «Против переполненности немецких школ и высших учебных заведений» (еще ранее было подписано аналогичное по духу «Соглашение земель о сокращении наплыва обучающихся в высших учебных заведениях»). Количество уволенных менялось в зависимости от города или специальности — если в Берлине или Франкфурте в социальных или даже естественных науках сокращения коснулись от трети до половины сотрудников, то в традиционных университетах в малых городах они затронули меньшую часть персонала. Нацисты внутри вузов и в органах управления спешили воспользоваться студенческим энтузиазмом в поддержку «национальной революции». Печальной страницей истории германской мысли стала ректорская речь философа М. Хайдеггера «Самоутверждение немецкого университета», где он призвал соединить академическую «повинность» познания мира с военным и трудовым служением «фюреру немецкого народа».

Ключевым событием в жизни университетов первых лет нацизма стал Gleichschaltung — унификация, фактически отменившая все прежние академические свободы. Но такие оригинальные авторы, как Хайдеггер или юрист К. Шмит, уже к 1935-1936 гг. были отодвинуты на периферию академической политики в пользу более послушных и лояльных функционеров и профессоров. При всех знаковых эксцессах, вроде наступательного давления «арийской физики», упор был сделан скорее на политическую лояльность профессионалов и самоочистку науки и высшей школы от колеблющихся. Попытки ученых старой школы, подобно М. Планку, защитить неугодных или ослабить вмешательство политики в науку не спасло от прямого вовлечения исследователей и профессуры в мобилизационные меры нацистского руководства или даже военные преступления. В социальных науках победила установка на прикладные исследования, порой с применением передовых количественных методов и подходов — но вне критического духа беспристрастного поиска. Показательной стала судьба В. Гейзенберга, хотя и претерпевшего от идеологических нападок в первые годы после прихода нацистов к власти, но в целом согласившегося работать на немецкое государство, вплоть до разработки атомного проекта в начале 1940‑х годов.

В школьном деле нацистская унификация также была поэтапной. Единые учебные программы были приняты в 1937 г., а стандартные учебники начали создаваться только в годы войны. Особую проблему представляли церковные школы — с середины 1930‑х годов в Мюнхене по итогам своеобразного родительского референдума эти институты полностью перешли на светскую основу; в масштабах всей страны летом 1938 г. такое голосование было заменено решениями бургомистров, и конфессиональные школы были перепрофилированы или ликвидированы. В целом за период с 1931 по 1940 г. в Германии количество частных школ различного уровня сократилось в 5 раз, хотя они и не были устранены полностью. В отличие от СССР, где с начала 1930‑х годов прерогатива в коммунистическом воспитании принадлежала педагогическим коллективам, в Германии на первостепенное влияние в деле выращивания «новой элиты» претендовал Гитлерюгенд и примыкающие политико–пропагандистские или «трудовые» организации, которые скорее конкурировали с учебным персоналом.

Кризис начала 1930‑х годов по–разному затронул академическую среду в различных странах, порой приводя к поляризации настроений. Усиливались созданные в годы Первой мировой войны профсоюзы академических работников и преподавателей. Во Франции и Англии после катастрофических студенческих потерь Первой мировой войны следующее поколение выпускников даже престижных учебных заведений питало заметные левые симпатии (рост влияния фабианства в Англии, в том числе в Лондонской школе экономики и в неформальной группе шести престижных университетов Англии, так называемых «краснокирпичных университетах»; кружке П. Низана и Р. Арона при парижской Высшей нормальной школе и т. п.). В Веймарской Германии молодые экономисты консервативного плана Э. Залин и А. Зальц публично поставили под сомнение положения знаменитой речи М. Вебера о науке как призвании и профессии (известный «спор о науке»). Тема кризиса науки и прежнего университета стала предметом размышления испанского философа X. Ортеги–и–Гассета («Миссия университета», 1931) а также в связи с созданием учебных заведений нового типа (Высшая школа политики М. Шелера). Основоположник социологии знания К. Манхейм во второй половине 1920‑х годов анализировал феномены поколений и конкуренции в духовной сфере как раз в свете европейских перемен, начавшихся с лета 1914 г.

Для понимания природы массовых социальных и идейных сдвигов 1930-1940‑х годов необходимо еще раз указать на значение Первой мировой войны. Ее роль для научной жизни не сводилась исключительно к цифрам разрушений и потерь, ущербу от разрыва научных связей. Парадоксальным образом можно говорить об определенном прогрессе в науке, сближении ее с государственной и общественной жизнью — не только в смысле военных, оборонных заказов или внутри– и внешнеполитической пропаганды. Крушение старой Европы означало также и своеобразную демократизацию науки, вынужденное преодоление ее характера как привилегированного занятия узкого круга ревнителей «чистого знания», что прокладывало путь к современной системе включенности социального института науки в развитие технологической цивилизации (это, в частности, отмечал в своих статьях В. И. Вернадский («Война и прогресс науки», «Задачи науки в связи с государственной политикой в России») в 1915-1917 гг.). Как отмечал американский историк Г. Поль, «не использование науки и технологии в военных целях было новым в Первой мировой войне, но характер и число произошедших изменений, по–видимому достаточных, чтобы превратить предыдущие отношения в своего роду доисторическую эпоху. Беспорядочность сменилась институциализацией, случайность консультаций — регулярностью и постоянными запросами, а зависимость от прометеевских открытий — безостановочными улучшениями существующих технологий. Технологический прорыв Первой мировой войны не был чисто техническим».

Одним из важных аспектов этой эволюции было становление системы специализированных научно–исследовательских институтов (по образцу Общества кайзера Вильгельма в Германии), помимо университетов, политехнических школ и аристократических ученых коллегий — академий и научных обществ. Фактически в годы Первой мировой войны был в форсированном виде повторен тот переход от «республики ученых» к национально–государственному принципу организации науки, который однажды уже произошел в истории науки в XVII в. Результатом войны стало активное и прямое участие государства в делах науки, создание специальных правительственных органов по координации и поддержке научных исследований. Эти новые организационные формы вышли за пределы чрезвычайных задач военного времени и продолжали действовать, развиваться и совершенствоваться и в условиях последующей мирной работы.