Полное собрание рассказов - Воннегут-мл Курт - Страница 27

— Да, и вправду, — пробормотал Дюран. — Это же так просто, черт возьми, но это так легко забыть.

Глядя на этот простодушный парад под сиреневым цветочным облаком, он вдруг ощутил вкус жизни, красоту и значимость мирной деревни.

— Может, я никогда не осознавал… никогда не имел случая осознать… что войны ведутся ради этого. Вот этого сáмого. — Он рассмеялся. — Ну, Джордж, старый бродяга, — сказал он, обращаясь к мемориальной площади Джорджа Пефко, — разрази меня гром, если ты не стал святым.

Былая искра вспыхнула в нем вновь. Майор Дюран, вернувшийся с войны, почувствовал себя человеком.

— Могу я предложить вам, — обратился он к Энни, — пообедать со мной, а потом, может быть, совершить прогулку на моем катере?

В один из дней 1944 года, в разгар царившего на передовой хаоса, я был ошеломлен новостью: меня назначили батальонным переводчиком, Dolmetscher, так сказать, и определили на постой в дом бельгийского бургомистра, находившийся в пределах досягаемости артиллерийских орудий линии Зигфрида.

Прежде мне никогда и в голову не приходило, что я обладаю умениями, необходимыми для этой профессии. Идея сделать из меня толмача осенила мое начальство, пока я ждал перевода из Франции на фронт. В студенческие годы я механически заучил наизусть первую строфу «Лорелеи» Генриха Гейне, слыша, как ее повторяет мой сосед по комнате, и тупо твердил эти строчки, когда работал в границах слышимости своего батальонного командира. Полковник (гостиничный сыщик из Мобила) спросил своего заместителя (торговца мануфактурой из Ноксвилла), на каком языке написаны эти стихи. Заместитель не спешил с суждением, пока я не отбарабанил: «Der Gipfel des Berges foounk-kelt im Abendsonnenschein». Тогда он сказал:

— Кажись, фрицевский, ну, кислокапустников.

Единственное, что я мог кое-как перевести с немецкого, это: «Не знаю, отчего мне так грустно. Душа волнуется. Из головы не идет старинное предание. Подул прохладный ветер. В тишине течет река. Над Рейном в красных лучах заката горит гора»[10].

Полковник считал, что положение обязывает его принимать быстрые и жесткие решения. Перед тем как вермахту задали трепку, он принял несколько весьма удачных, но больше всего мне нравилось то, которое он принял в достопамятный день. Он пожелал узнать:

— Если это язык фрицев, какого лешего этот парень возится с ведрами?

Два часа спустя ротный писарь сказал, чтоб я бросал свои ведра, потому что с этого дня меня назначили батальонным переводчиком.

Вскоре после этого поступил приказ о передислокации. Начальство слишком спешило, чтобы выслушивать мои признания в некомпетентности.

— Да хватит нам твоего немецкого, — сказал заместитель командира. — Там, куда нас посылают, будет не до разговоров с фрицами. — Он ласково похлопал по моей винтовке и сказал: — Вот она тебе поможет переводить.

Заместитель, который всему, что умел, научился от полковника, вбил себе в голову, что, раз американская армия только что побила бельгийцев, меня следует поселить к бургомистру, чтобы тот не вздумал водить нас за нос.

— А потом, — заключил заместитель, — все равно ж нет никого, кто по-ихнему чешет.

Я ехал на ферму бургомистра в кузове грузовика с тремя обиженными пенсильванскими голландцами, которые несколькими месяцами раньше претендовали на должность переводчика. Когда я объяснил, что я им не конкурент и что меня вытурят с должности в двадцать четыре часа, они смягчились настолько, что поделились со мной интересной информацией: по-немецки я называюсь Dolmetscher, толмач то есть. Они также по моей просьбе дословно перевели мне «Лорелею». Теперь у меня в запасе было около сорока слов (словарь двухлетнего ребенка), но я совершенно не умел соединять их в предложения, так что не смог бы попросить и стакан холодной воды.

С каждым оборотом колеса я засыпáл их вопросами: «Как по-немецки “армия”?.. Как спросить, где туалет?.. Как сказать “мне плохо”?.. Хорошо?.. Брат?.. Туфля?..» Мои флегматичные наставники притомились, и один из них вручил мне брошюрку, призванную облегчить общение по-немецки солдату в окопе.

— Там в начале не хватает нескольких страниц, — предупредил он меня, когда я выпрыгивал из кузова у каменного дома бургомистра. — Я их на самокрутки пустил.

Стояло раннее утро, когда я, постучав в дверь бургомистра, стоял на пороге, как ждущий выхода на сцену статист, у которого в пустой голове вертится одна-единственная реплика. Дверь распахнулась.

— Dolmetscher, — выпалил я.

Бургомистр, старый, худой, в ночной рубашке, сам проводил меня в выделенную мне комнату на втором этаже. Жестами, мимикой и словами он выражал свое гостеприимство, так что мое вставляемое время от времени «danke schön[11]» пока казалось вполне адекватной реакцией переводчика. Я был готов продолжить беседу фразой: «Ich weiss nicht, was sol les bedeuten, dass ich so trauring bin[12]». После этого, как я полагал, он отправился бы обратно в постель, уверенный, что имеет дело с бегло говорящим по-немецки, хотя и исполненным Weltschmertz[13] толмачом. Но моя военная хитрость не понадобилась. Он тут же покинул меня, предоставив в одиночестве аккумулировать свои ресурсы.

Главным моим подспорьем была дефектная брошюрка. Я изучил одну за другой все ее бесценные страницы, восхищаясь тем, как просто в сущности заменять английские слова немецкими. Единственное, что нужно было делать, это вести пальцем по левой колонке, пока не найдешь нужную английскую фразу, а потом воспроизвести набор бессмысленных трескучих слогов, написанный в правой колонке напротив. Например, «Сколько у вас гранатометов?» звучало так: «Вии филь гренада вэафэа хабен зи?» Безупречно правильная формулировка вопроса «Где ваши танковые колонны?» по-немецки оказалась не сложнее чем: «Во зинт ире панцер шпитцен?» Шевеля губами, я заучивал по-немецки фразы: «Где ваши гаубицы?», «Сколько у вас пулеметов?», «Сдавайтесь!», «Не стреляйте!», «Где вы спрятали свой мотоцикл?», «Руки вверх!», «Из какой вы военной части?»…

Внезапно брошюрка закончилась, и мое настроение от эйфории рухнуло в депрессию. Пенсильванские голландцы скурили все уместные в тылу любезности, содержавшиеся в ее первой половине, не оставив мне ничего, кроме реплик, уместных разве что в рукопашном бою.

Пока я без сна лежал в постели, в голове моей обретала отчетливую форму единственная драма, в которой я мог бы участвовать…

Толмач (обращаясь к дочери бургомистра): Не знаю, что со мной, но мне так грустно. (Обнимает ее.)

Дочь бургомистра (с застенчивой уступчивостью): Повеяло прохладой, темнеет, и Рейн тихо катит свои воды.

(Толмач подхватывает дочь бургомистра на руки и, прижимая к себе, несет в свою комнату.)

Толмач (мягко): Сдавайтесь.

Бургомистр (размахивая «люгером»): Ах так! Руки вверх!

Толмач и дочь бургомистра хором: Не стреляйте!

(Из нагрудного кармана бургомистра выпадает карта диспозиции Первой американской армии.)

Толмач (в сторону, по-английски): И зачем этому якобы сотрудничающему с союзниками бургомистру карта, показывающая расположение войск Первой американской армии? И почему мне предписано говорить с бельгийцем по-немецки? (Он выхватывает из-под подушки автоматический пистолет 45-го калибра и наставляет его на бургомистра.)

Бургомистр и дочь бургомистра: Не стреляйте!

(Бургомистр роняет свой «люгер» и съеживается, презрительно ухмыляясь.)

Толмач: Из какой вы военной части? (Бургомистр угрюмо молчит. Дочь бургомистра, стоя рядом с ним, тихо плачет.)