Вера, Надежда, Любовь - Ершов Николай Михайлович - Страница 8

«Отцов пиджак перелицевать — Витьке штаны», — напряженно отыскивала она какую-то не эту уже, другую мысль. А сама все смотрела на Любины башмаки. Эхе-хе!

С этим вздохом тетя Нюра вышла в коридор. Здесь она открыла потайное местечко — шкаф с пожарным рукавом и достала оттуда туфли.

— Ну-кось, примерь, — сказала она, вернувшись.

Она сама сняла с Любы размокшие башмаки и некоторое время рассматривала их, как бы надеясь — авось сгодятся. Но башмаки были слишком плохи, тетя Нюра бросила их в мусорное ведро. Затем она надела Любе на ноги принесенные туфли.

— Дней десять, как оставил кто-то на вешалке. Не спрашивают, значит, не нужны. Думала, Нинке своей.

— Нет, нет! — спохватилась Люба. — Я не возьму!

Она сняла туфли и стыдливо поджала ноги.

Тетя Нюра покачала головой.

— Гляди-ка, совсем затравили девку. Змея-то очкова все под тебя роет. Позор, говорит, для школы. А в чем позор-то? Господи, в чем позор? Это же надо, люди какие пошли! Гляди-ка, исключат еще!

— Пусть исключают! — сказала Люба.

Тетя Нюра посмотрела на нее с догадкой.

— Небось на стройку? Много ты там заработаешь! Нынче на все учение надоть.

Люба эту догадку не подтвердила и не рассеяла. Для чего ей рассказывать, что она решила, сидя здесь? Об этом не надо никому говорить, пусть это будет тайной. Она умрет, как Вера. И пусть выносят ее гроб. Она будет лежать в нем, как живая. И пусть тогда все плачут. Пусть вспоминают, как они плохо к ней относились, особенно эта очкастая литераторша. Люба наперед видит, как эта противная Вера Владимировна будет рыдать. Но поздно, милая! Люба умрет навсегда…

— Не возьмешь туфли-то? — спросила тетя Нюра.

Люба отрицательно покачала головой.

— Ну, дело твое.

Тете Нюре в этом случае оставалось только вздохнуть и приняться опять за дела. Но она все сидела, подперев ладонью щеку. Любин отказ навел ее на размышления. «Гнушается, видишь ли», — примерно так могла складываться ее мысль. Вот и Нинка ее такая же. И Вовка. Но потом, когда Нинка с Вовкой вырастут, будут большими и умными, тогда-то ведь никто не спросит: откуда взялись туфли, которые они носили в такой-то год? Никто не спросит! Тетя Нюра подошла к Любе и поцеловала ее, как свою Нинку — такую же вот глупую еще. Затем, ни слова не говоря, она опять надела ей туфли, которые кто-то бросил на вешалке дней десять назад.

Люба не противилась. Что-то сдвинулось в ее душе. Будто теплым ветром подуло, тронулся первый ручей. Ожесточенность, которую она усердно накапливала, заметно подтаяла в ней и не казалась уже такой бесспорной. Люба заплакала.

— Эко, грязи навозили, идолы!

Тетя Нюра громыхнула ведром, громыхнула стулом. Сердитость ее была ненатуральная. В другой какой момент конфузно бы стало за тетю Нюру. Но Люба была ей благодарна.

Какой-то нетерпеливый человек первый на груженом самосвале проехал к растворному узлу напрямик. По этому дерзкому следу и пролегла дорога. От места она вела круто в гору — лихо, без суетных петель, без трезвых объездов, без всяческого благоразумия.

Машины несли свой груз с натужным ревом. В их движении было длинное упорство, труд до ярости, до семи потов. Левыми колесами машины попадали в выбоины. По законам механики грузовик должен был тут застрять. Не первый, так второй. Не второй, так третий. Ничуть не бывало! Тут действовали какие-то другие законы.

Лешка, ранец на одном плече, стоял у дороги.

— Э-ха! Э-ха! — восхищался он всякий раз, когда грузовик проходил яму.

Весна кругом стояла на диво. Жирная грязь отливала на солнце лавой. Солнце блестело на стеклах машин, на лоснящихся их боках. Дул тугой ветер и разносил запах талой земли, талой воды, сытный вкус весны. В конце дороги на перекрытии сепараторного цеха висел кумачовый стяг: «Бригада коммунистического труда». Алое пятно появлялось перед глазами, как пламя, и от алого что-то безотчетно подымалось в сердце — как в праздник.

— Лешка! — кричал из кабины шофер.

Он был чуть больше Лешки, верткий, худой и такой черный, будто недавно вылез из печной трубы. Он свистел и махал Лешке рукой. Тот с готовностью прыгнул на подножку грузовика, открыл дверцу, перелез через колени шофера и сел. Рядом были двое мальчишек: видны одни носы и кепки.

Черного шофера звали Сашка Грек, он был Лешке под пару. Подобно Лешке, он тоже как удивился однажды, так до сей поры от этого удивления не освободился. Год-полтора назад на этом берегу стоял лес. С той стороны, с дебаркадера, не раз видели, как стадо лосей спускалось к берегу на водопой. Волки выли. Ночами в стужу они переходили реку по льду и рыскали прямо вблизи жилья. А теперь? Эге, братец ты мой! Лесохимический комбинат — это шутки? Не какая-нибудь лесхозовская смолокурня. Скоро жизнь сама пойдет на иной манер. Правда, говорят, рыба в речке вся передохнет от химии. Жалко, конечно. Может, неправду говорят? Жалко токовищ, которые в этих местах были. По весне тут тетеревов было — туча! Но и тут беды особой нет. Тетерева перекочуют в другое место, не велики господа. Главное, жизнь пошла веселая — вот что!

— Лешк, бросал бы школу-то. Ну ее к хренам! Иди ко мне на самосвал. Шофером будешь.

— Хорошо тебе говорить, — покосился Лешка. — Тебе девятнадцать. А мне Степан как всыпет ремня.

— Как там Люба ваша? До чего хороша девушка! Жениться б на такой, а?

Лешка пожал плечами. Такая странная мысль ему в голову не приходила.

Самосвалы с ревом шли один за другим — в гору, к цели, напрямик. А навстречу им по дощатому тротуару спускались к мосту девушки. Смеясь, они придерживали юбки от ветра.

— Девки! Ветерок, ветерок! — орал во все горло Сашка Грек. — Гляди, надует!..

Сашка подмигивал Лешке. Тот хохотал.

У цеха вакуумных установок Лешка спрыгнул. Строго говоря, цеха не было. Этими значительными словами называлось место, где по плану цех должен был явиться к маю. Стоял один каркас. Сейчас в первозданной наготе цех был насквозь просвечен солнцем и продут ветром — эскиз, смелый набросок, мысль, еще не скованная ничем. На всем протяжении — внизу и у перекрытий — шла электросварка.

Лешка нашел Надежду у поперечного пролета. Она сидела верхом на швеллере.

— Я пришел, — объявил ей Лешка.

Надежда отняла от лица щиток.

— Батюшки, какой растрепа. Ученик называется!

Она поправила Лешке фуражку и застегнула пальто. Тот не увертывался. Лешка относился к этому снисходительно: «Женщины!»

— Теть Надь, у Любки туфли вдрызг!

Лешке нравилось слово «вдрызг», нравились собственная его свобода и праздничность. Но у Надежды было иное настроение.

— Подожди меня тут.

Лешка приличненько сел. Когда Надежда скрылась, он покосился на оставленный ею инструмент. Соблазн был велик. Но и нахлобучка в случае чего тоже должна быть немалая, — так он предполагал. Однако, что же это — трус он, что ли? Великие ученые, Ломоносов или еще кто, они разве боялись! Ни капельки не боялись они. Молния трах-тарарах! А он, Франклин, например, стоит и хоть бы хны. Лешка воровски огляделся, взял державку с электродом и прикоснулся к швеллеру. Вспышка ослепила его. Он с испугом отшвырнул инструмент, но электрод попал на огарок другого электрода, и пламя вспыхнуло с новой силой.

Сварщики кинулись к месту происшествия. Лешка втянул голову в плечи: ну все! Он пропал! Бригадир дядя Ваня подоспел первым. Он схватил Лешку за плечи и повернул к себе лицом. Глаза были целы, ожогов не видно. У дяди Вани отлегло. Подбежавшие накинулись на Лешку. Дядя Ваня махнул рукой.

— Перестаньте вы!.. Испугался? Ну ничего. Без щитка, брат, нельзя. Ты вот как: щиток в левую руку, державку в правую… Ну-ка, бери! И вдоль шва…

Лешка коснулся несколько раз электродом и пришел в восторг.

— Здорово! А, дядя Вань?

— Где ж здорово? Шов должен быть сплошной — вот тогда будет здорово. — Дядя Ваня повернул ему фуражку козырьком назад. — Ну-ка, давай еще раз!