Вера, Надежда, Любовь - Ершов Николай Михайлович - Страница 13

Этот день был Сашин праздник. Однако в лучах радости гордыня не гибнет, но расцветает.

Лейбниц… Кто такой? И почему это так: о чем бы ни подумал и что бы ни сделал, непременно был или есть человек, который это же подумал или сделал до тебя? Неужели в жизни уже нет ничего, что можно увидеть первым? Даже Америка и та открыта была до Колумба. Эта мысль и потом тревожила его не раз. Но разве всякое новое не начинается с сомнений? Он стал сомневаться во всем. Дошло до того, что он подверг сомнению основы основ — аксиомы. Дважды два — четыре? Неизвестно. Это еще надо доказать.

Обнаружилось, что и на этом поприще у него есть великий предшественник — русский человек Николай Иванович Лобачевский. Но Лобачевский создал новую геометрию, а наш герой достиг лишь того, что у него стала образовываться усталость, как от бессмысленного бега по кругу.

Однажды был культпоход в театр, где он услышал такие слова: «Все только кажется. Мы не существуем. Это только кажется, что мы существуем. Но не все ли равно!» Играли что-то чеховское. Слова эти говорил какой-то врач — разучившийся, разуверившийся и, сверх того, пьяный. Актер играл хорошо. Публика очень смеялась.

Сашу эти слова обожгли. Он перестал следить за пьесой. Потом он ушел.

Он ходил по улицам до вечера. «Нет улиц, нет людей, ничего нет, — лихорадочно думал он. — Все только кажется». В этой мысли была сладострастная жуть, как в ходьбе над пропастью. Не существует ничего. Все только кажется мне. Это же так увлекательно! Правда, здесь таилась какая-то нелепость. Но наш философ не спешил эту мысль покидать. Разве не безумие предположить, что параллельные линии пересекаются? А между тем они пересекаются в бесконечности. Почему бы в таком случае не предположить и что угодно другое?

Помнится, было сыро и холодно. Еще не совсем стемнело, но зажглись фонари. Свет дня был уже слаб, свет ночи был еще робок. Вместе это создавало чувство неустойчивости, неустроенности и какого-то тайного беспокойства. Саша прислонился плечом к столбу и стал ждать автобуса. Он продрог на ветру, устал и был голодный. Автобус все не шел.

У тротуара остановилось такси. Саша видел, как женщина с заднего сиденья подала деньги. Она подала их как бы не шоферу, а куда-то в пространство. Шофер же, со своей стороны, тоже принял плату, не взглянув на пассажира. Женщина, выйдя, хлопнула дверцей. Она слабо хлопнула, дверца не закрылась. Женщина видела это, но все же не потрудилась повторить усилие — до того безразличен был ей таксист и машина, на которой она ехала. Это же испытывал и шофер. Ему высочайше начхать было на всех пассажиров, которых он возил изо дня в день, а заодно и на машину. Ведь машина принадлежит не ему. Он тронулся и поехал дальше. Так с громыхавшей дверцей он и скрылся.

Саша подумал: женщина и таксист существуют. Каждый из них про себя скажет, конечно, что он живет. Но это только кажется, потому что на необитаемых островах, где они поселились, невозможно жить в истинном значении этого слова. Не это ли имел в виду разучившийся и разуверившийся чеховский врач? И не это ли есть та истина, которую тщился добыть и он, наш философ?

«Да, это так, человечество существует, но человек одинок. Человек космически одинок!»

Э, куда махнул! Простим ему. Он был молод, много размышлял, но мало видел. И потому он не мог еще знать, что думать так — несправедливо. Простим ему.

Нужно принять во внимание и то, что все эти построения возникали в его голове не от одной только страсти к умствованию. Ему плохо жилось, а он хотел бы жить получше. Кругом было множество радостей: футбольный мяч, рыбалка с ночными кострами, разбойничьи рейды по дачным садам, пионерские лагеря. Ничего такого ему на долю не выпало.

Родителей у Саши не было, жил он с двумя тетками — сестрами покойной матери. Тетки имели на две семьи один дом — предмет постоянных раздоров. Одна из теток когда-то давно (Саше было тогда три года), рискуя жизнью, вынесла его из пожара, из того самого, в котором погибла мать. Когда тетка стала больна, Саша за ней ухаживал. Он кормил ее, возил в коляске, выслушивал ее стоны изо дня в день подряд пять лет.

Ухаживание за собой тетка принимала как должное. Сделав некогда добро, она теперь обратила это свое благодеяние в пожизненную ренту.

Хуже всего было то, что тетка требовала любви. Эта мелкотравчатая старуха всерьез думала, что любовь можно приобрести раз и навсегда, как кашемировую шаль; купила, положила в сундук, когда требуется, вынула и надела на себя, предварительно стряхнув нафталин.

Изредка, на час-другой, ему удавалось вырваться. Но радость его была недолга. В футбол и в набеги по садам его не принимали. Да и самого-то это занятие уже не привлекало. Его сторонились. Вдумчивый его взгляд иных смущал: кто его знает, о чем он все думает? В лучшем случае его жалели, как жалеют чахлый цветок. А он был силен и здоров.

Ему плохо жилось, он хотел бы жить получше. Для этого надо было приспособиться, нужно было придумать для себя некую защитную философию. Вот почему слова чеховского врача произвели на него такое действие. Они были зерном, упавшим на готовую почву.

Но его и тут постигла неудача. Он узнал очень скоро, что придуманная им философия давным-давно придумана до него. Люди глубокие и остроумные оснастили ее аргументами и так со всех сторон ее оградили, что она выглядела неуязвимой и единственно истинной. Но потом были другие люди — более глубокие и более остроумные. Они сняли живописные одежды с этой философии и показали всем, что под одеждами пустота.

Саша опять опоздал. И намного опоздал — лет на триста.

В этой части повествования пора бы уже сказать: «Все ясно!» Молодой человек, пусть и не по собственной вине, но все же оторвался от жизни. Беспочвенные теории с уклоном в идеализм, а идеализм — дорога к поповщине. На это нечего возразить.

Но как быть автору? Если бы он предпринял рассказ для того только, чтобы иллюстрировать бесспорные истины, то ведь и цена такому рассказу была бы очень маленькая.

Логика подсказывает, чтобы герой наш, оторвавшись от жизни, направился прямым ходом в попы. Но случилась неувязка: он отправился в Заполярье.

Если, послав к чертям тетку и собственные философские искания, можно укатить в Заполярье, значит, жизнь не так уж плоха. И не то что в Заполярье нет теток и философских исканий, но единственно потому, что если даже и не там, то где-нибудь в иных краях непременно найдется много дел и много людей, которым нужен ты сам, твой ум, твои руки. А если так, то да здравствует такая жизнь! Здравствуй, ветер дорог, ширь земли, высь небес! Да здравствуют горизонты Родины, которая такая большая и которая вся твоя! Жить не так уж плохо. Просто-таки превосходное занятие — жить на свете. А если к тому же начать все сначала, то это же счастье — вот что это такое!

Саша тайком собрал пожитки в мешок и отправился на пункт оргнабора, где накануне он уже побывал. День был пасмурный, будничный. Трамвай, в котором он ехал половину пути, был пуст, как всегда в это время дня, и, как всегда, оглушительно грохотал. Этот трамвай был ему мил: ведь он с ним расставался. И со всем городом своим Саша расставался. Он скучноватый, сероватый, городишко этот, как многие на севере России. Но, может быть, этим-то он и мил. Прощай, старина! Спасибо тебе за все!

Пункт оргнабора помещался возле рынка. Вербовщик, веселый человек, положил Сашин паспорт в свой портфель, выдал ему сто рублей в счет подъемных и велел дожидаться двенадцати часов, когда все отъезжающие соберутся. Такое деловое обращение Саше очень понравилось. Удачно оказалось и то, что не было митинга. Из города часто уезжали на стройки, на митингах играл оркестр и говорилось много хвалебных слов. Слушать их Саше было бы совестно. Ведь он-то, чего греха таить, ехал в Заполярье не столько по зову души и велению сердца, сколько затем, чтоб сбежать от тетки.

На рынке было шумно и ярко, несмотря на пасмурный день. Посреди площади стоял большой щит, на котором был изображен вдохновенный юноша со взором, устремленным вдаль. Юноша призывал активно включаться в мероприятия по сбору старых кастрюль, тряпья и макулатуры, поскольку это увеличивает сырьевые ресурсы. Саша обстоятельно разглядел щит, охотно простил светозарному юноше его глупость и пошел по рынку с чувством свободы, которое испытываешь всякий раз в ожидании хороших перемен.