Дочь атамана - Алатова Тата - Страница 7

— Где вы его взяли, где нашли такое сокровище, — приговаривала Саша, пританцовывая и обходя жеребца по кругу. — Что за стать! Что за окрас!

— Выиграл в карты у Разумовского, — смеясь ответил отец и вдруг подхватил Сашу на руки, разгоряченный удачной игрой, верховой ездой, ясным утром и самим своим задорным нравом. Саша взвизгнула и захохотала.

— Папа, да бросьте меня, я ведь уже совсем-совсем выросла!

— Выросла, а бегаешь по снегу в легких туфлях. Кому потом тебя морсами да чаями отпаивать?

— Марфушке Марьяновне! Да поставьте меня, я побегу на конюшни.

— После, Саша, все после, — шагая к дому, весело возразил отец, — сейчас я собираюсь позавтракать с собственной дочерью. Не вздумай променять меня на жеребца.

— Да ведь он красивее и моложе вас.

— Зараза, как есть зараза, — притворно разгневался отец, внес ее в дом, усадил на софу и стянул туфли, согревая огромными ладонями озябшие стопы. Рядом уже топталась Марфа Марьяновна с шерстяными носками наготове, хмурилась озабоченно и поджимала недовольно губы.

— Пожалуйста, Марфушка Марьяновна, только не носки, — взмолилась Саша, — я ведь вовсе не успела замерзнуть!

Кормилица ее признавала только ту суровую шерсть, которая безбожно кололась, почитая ее за самую полезную. Отец, безжалостный к Сашиным просьбам, твердо и решительно натянул на ее пятки вязаные орудия пытки, стянул с плеч душегрейку и повел к столу.

Изабелла Наумовна, третья гувернантка Саши, уже разливала чай, куталась в шаль и смотрелась скорбной, как и всякий раз, когда хозяин дома проводил ночи за ломберным столом.

— Милая моя, — затараторила Саша возбужденно, — видели бы вы, какого жеребца выиграл папа! Волшебный, совершенно волшебный. Как жалко его, бедного! Чахнуть всю зиму в городе, где и дышать-то нечем.

— Саша, оставь эту дурную затею, — немедленно вспылил отец, всегда вспыхивающий бурно и быстро, — у меня от тебя голова болит.

— Голова у вас болит от настоек Разумовского, — не смутилась Саша, — и собственного упрямства. Ну что вам за интерес держать меня в городе, ведь вы и замуж меня выдавать не намерены.

— А ты, стало быть, теперь захотела замуж?

— Я захотела в усадьбу, — тоже рассердилась Саша, — третью неделю ведь уже говорю!

— Что тебе делать зимой в усадьбе? — загремел отец. — Там уже шесть лет никого, кроме глухого сторожа, нет! Поди и шпалеры отвалились, и дерево рассохлось!

— Ну вот и пора привести все в порядок.

— Ну почему у всех дети как дети, а у меня наказание божье!

Изабелла Наумовна, невозмутимая и привычная к различным проявлениям лядовского характера, обыкновенно в такие минуты благоразумно хранила молчание, но сегодня и ее какой-то бес дергал за язык.

— А и правда, Александр Васильевич, — спокойно проговорила она, поливая блин вареньем, — опустили бы вас нас с Сашей в деревню. И сами видите, что девочка места себе в четырех стенах не находит, с тех пор как…

И она замолчала, испуганная.

— Ну вас к чертовой бабушке, — устало вздохнул отец, — пойду спать. И не подходи без меня к жеребцу, Саша!

Она только молча кивнула, раздосадованная и отцовским невыносимым характером, и оговоркой Изабеллы Наумовны.

Отец строго-настрого запретил все упоминания о том, что Саша побывала в лечебнице канцлера. Тогда, несколько месяцев назад, она едва вошла в дом, как сразу поняла: ох тяжелы оказались для домашних пять дней ее лечения.

Повар Семенович рассказал, что сначала атаман едва не спятил, когда обнаружил, что Саша исчезла прямо с дуэли, да еще и раненая. Снарядил всех, кто квартировался на зиму в городе, на поиски, но потом пришла золотистая записка от самого канцлера, и тогда атаман окончательно сбрендил, запил, затосковал и грозился развалить Грозовую башню по кирпичику, а самого канцлера разорвать на клочки.

Записка та была сожжена в печи, и написанное осталось в тайне для всех обитателей дома, известно было только, что говорилось в ней, будто Саша в безопасности и скоро сама вернется.

И так отец крепко стиснул ее в медвежьих объятиях, стоило ей выйти из коляски, которую предоставил огромный Семен, помощник доброго лекаря, что Саша не решилась говорить ни о швах, ни о маме, ни о канцлере.

К чему теперь ворошить прошлое, рассудительно решила она, если ничего уже не изменишь. Она подождет и заведет разговор этот позже, когда отец не будет так встревожен, куда уж теперь спешить, когда Катенька Краузе мертва и никто ее не спас.

Однако несчастливая судьба доброго лекаря ужасно ее беспокоила, и Саша первым делом отказалась от всех своих потешных дуэлей, заперевшись дома затворницей и обдумывая, как бы ей встретиться с канцлером.

Не заявишься же к нему домой, велев охране распахнуть двери перед внучкой-бастардом.

Если бы этот страшный и недоступный простым смертным человек хотел с Сашей увидеться лично, то уж как-нибудь бы все да устроил. Поэтому она была совершенно не уверена в успехе подобной эскапады, но и отступать не собиралась.

Саша совсем уж было решилась отправиться с визитом к докучливой княжне Лопуховой, про которую лекарь говорил, что та приятельствует с канцлером, как Мария Михайловна сама явилась.

В те дни отец не отходил от Саши ни на шаг, встревоженной ястребицей кружась вокруг, что было смешно: дуэли тревожили его меньше, чем крошечное соприкосновение с канцлером. Однако безобидная старушка была допущена к Саше безо всяких препон, и они устроились пить чай в зимнем саду, между кадками с лимонами и геранями, и ветер за окном гонял осенние листья.

— Знаю, милая, все знаю, — княжна Лопухова по-свойски похлопала Сашу по руке, ее старомодные букли покачивались. У Марии Михайловны была такая тонкая кожа, какая бывает только в глубокой старости, но держалась она бодро, а в ясных глазах светился острый ум. Саше стало интересно, не варит ли таинственный цыган Драго Ружа омолаживающих снадобий и для нее. — И про голубчика нашего лекаря знаю, и про то, о чем он тебе поведал, и про то, что ты от глупостей своих отказалась. Все к добру, Сашенька, все к добру. Это папенька совсем тебя распустил, сумасшедший, шальной мальчишка…

— Не говорите так об отце, — перебила ее Саша невежливо и спросила нетерпеливо: — Что же там с лекарем? Какая награда ему была положена?

— Свобода, свобода, милая, — с улыбкой ответила княжна Лопухова, — между нами говоря, Карл Генрихович безобразно с ним поступил, уж я просила-просила, но куда там! Смерть Катеньки на всех пагубно повлияла, на всех.

— Значит, он теперь свободен? — закричала Саша, и даже слезы выступили у нее на глазах от счастья за лекаря. — Да где же теперь его искать-то, Мария Михайловна? Куда он пошел? Что с его семьей?

— Зачем же тебе его искать, — удивилась Лопухова, — отпусти его, милая, забудь. Дай бог, и найдет он своих, все теперь сложится.

— Да как сложится, когда у человека двадцать два года из жизни вырвали, — всхлипнула Саша и сама себе удивилась. Никогда она не была чувствительной барышней, льющей слезы по всякому поводу, но только одной мысли о несправедливой судьбе лекаря было достаточно, чтобы глаза оказывались на мокром месте.

Вся ее молодая пылкость, верность, благодарность принадлежали теперь этому доброму старику с его широкими плечами, седыми волосами и небесными глазами.

И только одна мысль о том, что никакое ранение (а Саша уже намеревалась как-нибудь намеренно уязвить себя) не приведет ее больше в светлую лечебницу, вызывала в ней новое желание разреветься.

Никогда больше она не найдет, не увидит лекаря, не сможет его наградить за загубленную судьбу и ничего не сможет теперь поделать.

И ведь она даже имени его не удосужилась узнать, а теперь уже спрашивать незачем.

Их дороги только соприкоснулись на несколько дней, да и разбежались снова в разные стороны, и Саша вдруг ощутила такую апатию, такое безразличие ко всему вокруг, что немедленно решила покинуть город и уединиться в деревне.

Старая усадьба манила ее воспоминаниями о безоблачных детских годах, собачьем лае, лошадином ржании, криках уток, белоснежных сугробах, бескрайних просторах, скрипе половиц и деревенских ковриках повсюду.