Божьим промыслом. Стремена и шпоры (СИ) - Конофальский Борис - Страница 22

Кажется Рыцарю Божьему с прелатом церкви говорить больше было не о чем, и рыцарь с благодарностью откланялся. Он всё никак не мог взять в толк, не понимал, почему же отец Фома и епископ так спокойно уживаются с еретиками в одном городе. Притом что еретики эти рьяны и дерзки. Неужели не чувствуют угрозы для себя, неужели не подозревают о ней? Не могли они не слышать, как лютеране расправлялись с монахами и священниками во время первой войны. А тут проживают с ними в полном благодушии. И когда барон думал обо всём этом, он никак не мог найти причины такого благодушия. То ли попам местным глаза застили богатые прибыли, что приносила им щедрая паства, и они не хотели будоражить город, что даёт им столько серебра, либо, и скорее всего… архиепископ ланнский специально назначил сюда таких отцов, что горожан беспокоить словом пламенным не будут. И те и вели себя так, словно специально потакали последователям монаха-раскольника. В общем, во всём этом он не находил никакой иной причины, кроме извечной вражды между курфюрстами, при которой один из видных отцов церкви готов был отдать значимый кусок своей паствы еретикам, лишь бы эти земли ушли из-под руки соперника.

Волков с этими мыслями сразу поехал на ту самую Кирпичную улицу и нашёл небольшой храм с очень красивыми воротами. Ворота уже почернели от времени, но старый дуб был ещё крепок, и его покрывала прекрасная резьба, изображавшая разные узнаваемые сцены из писания. Генерал спешился и, сняв берет, зашёл в храм, осенив себя крестным знамением. И увидал некоторое количество ожидающих у исповедальни. Волков сразу подумал о том, что люди, наверное, ждут своей очереди, и не ошибся. Он подошёл поближе и остановился, когда из исповедальни вышел монах в простом, хоть и тёплом монашеском одеянии. Да, это был совсем иной образ священника, который имел мало общего с образом дородного прелата отца Фомы. Выбритая макушка говорила, что отец Доменик принадлежит к одному известному монашескому ордену, а сандалии на босу ногу, несмотря на то что по полу в храме гулял лютый сквозняк, свидетельствовали о том, что человек этот в своих убеждениях стоек. Лет ему было немного, может быть, тридцать, но уже в эти года он снискал себе уважение прихожан. Едва пастырь появился, так люди — и мужчины, и женщины, что пришли в храм с малыми детьми, — потянулись к нему:

— Отец Доменик, выслушаете меня?

— Отец Доменик…

— Отец Доменик…

Но священник увидал барона и немного удивлённо спросил у него:

— А вы, добрый господин, тоже ко мне? Хотите причаститься или, может быть, исповедоваться?

— И причаститься, и исповедоваться, — отвечал ему генерал с поклоном, — но не сейчас, сегодня у вас и без меня паствы хватает. Я хотел просить вас о другом.

— О чем же? — спросил монах, внимательно глядя на Волкова.

— Я генерал фон Рабенбург, — начал барон.

— Я это уже понял, — сразу заметил отец Доменик, взглянув на Хенрика и фон Флюгена, что остались стоять у входа в церковь. — О вас весь город говорил пару дней назад. И чем же я могу вам помочь, сын мой?

— Я хочу, чтобы вы пришли в казармы и провели… ну, хоть пару служб с моими людьми, почитали им что-нибудь назидательное. А уж я бы у вас в долгу не остался.

— Так отчего же они не приходят сюда? — удивился монах. — Уж я тут им всё прочитаю, и к причастию приведу.

И Волкову снова пришлось объяснять:

— Моих людей из казармы я велел пока не выпускать, чтобы не было у них раздоров с горожанами, иначе всё это кончиться кровью может, горожане-то тут не очень дружелюбны к нам.

— Ах да. Я понимаю.

— И нужен мне священник самый лучший, чтобы моих людей к покою привёл. Вы поймите, святой отец, людей моих смирными назвать язык не поворачивается. Дома ещё кое-как справляюсь, а тут делать им нечего, спят да едят, а женщины, вино… всё это за забором, только перелезь. Но отпускать их никак нельзя. Понимаете? Горожане на меня уже с оружием кидались, но я-то человек выдержанный, и офицеры мои потерпеть могут, а солдаты… Они же как дети малые, только с оружием. И оружие своё применять они умеют. Посему прошу вас походить ко мне, хоть ненадолго; из писания им случаев расскажете, может, исповедуете кого. О многом вас не прошу, сколько времени сможете уделить — столько и уделите. Прошу вас, — закончил генерал свою речь.

— Так не нужно меня о том просить. То мой долг как пастыря. А время я найду. Вот, к примеру, после утренней службы у меня бывает время, отчего же мне к вашим людям не прийти? Только непонятно мне, отчего вы меня выбрали. У нас и другие добрые пастыри в епархии имеются.

— Так я вас и не выбирал, — отвечает генерал. — Я пошёл к отцу Фоме в главный собор и просил у него назвать самого чистого душой священника в городе.

— Неужто он назвал меня? — удивился монах.

— Да, назвал вас, — отвечал генерал и продолжал: — А мне как раз такой и нужен.

— Какой такой? — опять удивлялся отец Доменик. — Нет во мне ничего особенного.

Волков вздохнул:

— Люди мои не всякого священника примут. Видали они уже всяких, что приходили к ним в парчовой одежде да с серебряными распятиями, но солдаты таких не очень принимают, а вы…, — генерал чуть отстранился от монаха и ещё раз его оглядел, — вам они поверят.

— Ну так завтра и приду к ним, сразу после службы, — чуть смущаясь, заверил генерала священник.

— А уж я в долгу не останусь, — генерал стал отвязывать кошелёк от пояса. — Только скажите цену.

— Многого мне не надобно, — сказал монах. Он взглянул на кошель, что Волков держал в руке и покачал головой. — Сие излишне.

— Даже птаха божья, и та пропитания ищет, а вам и на храм надобны деньги, а может, и сирым что раздадите, — настоял генерал и протянул монаху кошель, в котором было тридцать монет. — Держите на добрые дела.

— Премного благодарен, — отвечал ему отец Доменик с поклоном, но и с достоинством.

Выйдя из храма, Волков почувствовал, что ему стало легче; хоть и погода стояла гнусная, он чувствовал, заворачиваясь в плащ, что тревога, которая не отпускала его несколько дней, лишала его и хорошего сна, и даже аппетита, чуть-чуть отступила. Может, это оттого, что он поговорил с хорошим человеком… А может, оттого, что стала понемногу выстраиваться из людей, из их желаний, их надежд и его денег задумка генерала. А мысленные нити задумки понемногу, понемногу стали скручиваться в тугой канат реального заговора.

Нет-нет, чувство тревоги не покинуло генерала полностью. Раньше, в первые дни, то была тревога ожидания. Барон всё ждал, что местные поднимут мятеж против него, дождутся подхода главного маршала еретиков и сразу начнут собирать городское ополчение. Теперь же он волновался о другом. Теперь он думал, что не успеет завершить свой план, что у него не хватит времени или что-то сорвётся в его сложной задумке. Но с той минуты, когда он покинул храм Святого Адриана-крестителя, барон больше не чувствовал себя безвольным гусём, который в канун Рождества сидит и ждёт, когда придёт человек и свернёт ему шею. Нет, теперь он опять сражался. Не в открытом, честном бою, который он предпочёл бы хитростям и интригам, но сражался. И если не за свою жизнь, то уж точно за своё благополучие, за титул и Эшбахт, за статус-кво, за благополучие своих законных сыновей, за будущее маленького графа Малена и его беспутной мамаши.

Он снова почувствовал нетерпение: быстрее бы турнир. Быстрее бы всё завертелось.

В общем, многое уже было сделано, подобраны люди, готовые действовать, но кое-кто ему ещё был нужен. И поэтому генерал с Кирпичной улицы поехал в казармы и там нашёл своих офицеров. Сев рядом с Карлом Брюнхвальдом на лавку в офицерской комнате, спросил у него:

— Карл, как вам кажется, Нейман — надёжный человек?

Брюнхвальд взглянул на своего товарища с некоторым удивлением: зачем же вы спрашиваете? Вы же сами знаете. И уже вслух произнёс: