Вепрь - Егоров Олег Александрович - Страница 15
- Предыдущая
- 15/55
- Следующая
— Ты должен научиться постоять за себя, — молвила вдруг Настя.
— Я научусь, — поспешил я ее обнадежить. — Завтра же.
Чтоб она не сочла меня легкомысленным отцом, с утра я потребовал у егеря нож.
— На что тебе? — удивился Гаврила Степанович.
— Буду им действовать, — пояснил я скупо. — Орудовать на дистанции вытянутой руки. Кромсать, если угодно.
— Кого? — Обрубков, уже наполовину вытащив из волосатых, оленьего меха, ножен острый длинный клинок с гнутой каповой рукоятью, замер.
— Всех, — уверил я Гаврилу Степановича. — Кого смогу подпустить поближе. Я буду убивать их с целью самозащиты.
Настя усмехалась, играя чайной ложечкой.
— Не поможет. — Обрубков загнал клинок обратно в ножны. — Поверь моему опыту. У меня большой опыт.
— Что значит «большой»? — Это меня задело. — Насколько большой?
— Большой, как нож мясника, — подобрал Гаврила Степанович соответствующий размер.
— И что? — бросил я с вызовом.
— Не помогает.
— Ну, достаточно. — Анастасия Андреевна бросила ложечку на стол.
Наш суровый мужской разговор о ножах изрядно ей поднадоел. Это читалось по выражению ее лица.
— Хватит. — Она встала из-за стола. — Пойдем, Сергей, на двор в банку стрелять.
— Зачем? — Я не предполагал, что она зайдет так далеко.
Не удостоив меня ответом, Анастасия Андреевна расчехлила свою «вертикалку», сняла с подоконника пустую банку из-под частика и накинула на плечи тулуп.
— Мы идем в банку стрелять, — сообщил я Обрубкову. — Я буду вешать банку на тын, а Настя будет в нее стрелять. Потом — наоборот: Настя будет вешать, а я — стрелять. Рано или поздно мы убьем ее с целью самозащиты. Когда услышите стрельбу, не пугайтесь. Это — учения.
Мой пространный комментарий Настя дослушивала уже в дверях.
— А что, Анастасия, — закурив, поинтересовался егерь, — верно бабы на селе толкуют, будто Филька от тебя вчера в бане заперся и что ты как будто хотела ту баню поджечь, но бревна отсырели, а керосину ты не нашла?
— Балбес ревнивый, — улыбнулась Настя, доставая из варежки смятый клочок бумаги. — Мы ведь с детства дружим, Гаврила Степанович. В одну школу ходили. Ну как тут быть?
Кряхтя, Обрубков потянулся за бумажкой, разгладил ее на колене и зачитал:
— «Я к тебе серьезно, а ты меня бросила с городским. Твой до гроба Филимон Протасов. Горючка в бензобаке „Урала“, и в люльке еще канистра есть. Ключ от запора возьми у Чехова».
— От запора? — фыркнул я зло. — Ключ от запора — это касторка. Чехов, как земский врач, просто обязан это знать.
Настя смолчала. Нам обоим было известно, что Чехов, сосед Фильки, часто гонял на Филькином мотоцикле в район, забывая при этом вернуть ключи от гаража.
— Стало быть, Филимон сам себя поджечь содействовал. — Отложив записку, Гаврила Степанович прихлебнул из блюдца остывший чай. — И впрямь, значит, любит.
— Как же! — съязвил я, обуваясь. — Содействовал он, протопоп Аввакум! Тоже еще, девственница Орлеанская! Ключ — в яйце, яйцо — в ларце, ларец — во дворце, а Чехов — в Ялте!
— Не надо, Сережа. Недостойно тебя. — Настя, глянув на меня с укором, вышла в сени.
— Это как понимать, Гаврила Степанович? — обратился я в арбитраж. — Облом покушался на мою священную жизнь из засады, а я еще должен жалеть его, недоумка?
— Филя с отличием восьмилетку закончил, — поморщился Обрубков. — И, между прочим, белку в глаз бьет.
— Это точно! Кулак у него здоровый! — Хлопнув дверью, я вышел на улицу.
Отстреляли мы с Настей две коробки патронов. Со второй коробки я начал попадать.
— Все, — сказал я, опуская ружье. — Работать мне пора. Я писатель, а не альпийский стрелок.
— Ты начал?! — Анастасия Андреевна подпрыгнула от восторга.
— Заканчиваю, — признался я словно бы нехотя. — Первую главу. Синтаксис еще отточить предстоит. И с материалом, конечно, проблема. Детали, антураж — все прописывать надо.
От избытка переполнявших ее чувств Настя повалила меня на снег.
— Из жизни кого рассказ? — оседлав меня, стала допытываться Настя. — Ты прочтешь мне?
— Роман. — Я заерзал на мокром снегу. — Встань. Сама простудишься и ребенка застудишь.
— А ты прочтешь?
Мой джемпер уже намок, и холод постепенно распространялся вдоль позвоночника.
— Как-нибудь. — Я резко выпрямился, отчего уже Настя оказалась в сугробе. — Изменений много вносить приходится. Маркес двенадцать раз в начальной стадии переписывал.
— Ты больше перепишешь! — Она не сомневалась в моих способностях. — Ты сумеешь переписать! Все живое в муках рождается, и его еще вынашивать надо!
Раскинув руки, она лежала на спине и смотрела в пустое небо. Кого она имела в виду? Господа Бога, что ли?
— Не догадывался, что тебя мое творчество так волнует, — проворчал я, стряхивая с джемпера снег.
— Меня твое все волнует! — расхохоталась Настя, барахтаясь в сугробе.
— Ты идешь?
— Меня твое все волнует! — крикнула она так, что Хасан с глухим лаем заметался в сарае.
Обсуждение моих перспектив продолжилось дома.
— Я горжусь тобой. — Собираясь в библиотеку, она не позволила мне и слова вставить. — Нам слава не нужна. «Быть знаменитым некрасиво», правда? Пусть это останется рукописью в одном экземпляре. Глупо тиражировать чудо. Пусть она хранится в нашем семейном архиве, как «Созидатель» моего прадеда Димитрия. Зато ты проживешь не напрасно и оставишь след.
Я сидел на табуретке и тупо смотрел на лужицу, оставленную Банзаем в жестяном поддоне для дров. В лужице плавали щепки. Банзай прожил свою жизнь не напрасно. Гаврила Степанович кряхтел в своем кабинете, поскрипывая пружинами раскладушки. Его одолел приступ радикулита. Подобные приступы случались периодически. Тогда он оборачивал свой торс теплой попоной и старался поменьше двигаться.
— Я покажу тебе! — Взволнованная Настя с азартом увязывала в чистый полотняный отрез кубик сала с картофелинами в серых мундирах. — Ты будешь заинтригован! Прадед мой слыл чудаком, но писал удивительно как! А материал для романа в библиотеке подберешь — там у меня и Джек Лондон, и Сетон-Томпсон, и даже Брем… Ты ведь о животных сочиняешь, я знаю. Сколько сейчас?
— Половина черного, — отозвался я, наблюдая, как она заворачивает означенную часть хлеба.
— Опаздываю! — Мою оговорку она не заметила. Отправляясь в усадьбу, Настя и прежде брала с собой подобный сухой паек. Она, как я давно обратил внимание, сама ела крайне редко, но спрашивать, зачем он ей, полагал бестактным. Теперь же и сам понял: беременные женщины испытывают внезапные приступы голода.
— Огурцов малосольных не забудь, — посоветовал я, будучи наслышанным, что беременных особенно тянет на соленое.
— Ты прав. — Настя испытующе глянула мне в глаза и, не обнаружив там ничего подводного, достала из буфета банку с огурцами.
— С чего ты взяла, Настя, что мой роман о животных? — спохватился я вдруг.
— Мне нравится о животных. — Анастасия Андреевна, повязывая шерстяную косынку, отвернулась к стеклянной дверце буфета. — Только не мистика. Прадед мой больше мистически сочинял. В жанре семейной хроники. Впрочем, девятнадцатый век. Тогда мистика пользовалась популярностью: Одоевский, Толстой Алексей Константинович… Мистики и в жизни хватает. А интересно выдумать правду: как звери воспринимают окружающий мир, как о потомстве заботятся… Она подхватила узелок с провизией.
— Заходи за мной после работы. И за «Созидателем». Прочтешь.
Двери за ней закрылись — сначала в кухне, затем в сенях. Я взял половую тряпку и вытер поддон. Теперь Банзаю предстояло начинать все сызнова. «А чем он, собственно, лучше других? — Я сполоснул тряпку под рукомойником, под ним же и оставил. — Вон Маркес, как безумный, переписывал. Мне вообще раз шестнадцать предстоит».
В надежде, что Губенко почерпнул-таки сведения из родственных воспоминаний, отправился я к Реброву-Белявскому. Сам хозяин ко мне выйти не изволил. Татарин, верно, получивший на мой счет соответствующую директиву, молча проводил меня проторенной ковровой дорожкой на верхний этаж.
- Предыдущая
- 15/55
- Следующая
