Злые чудеса (сборник) - Бушков Александр Александрович - Страница 15

– Значит, диагноз вы не поставили? – спросил я.

– И даже наметок нет, – ответил Климушкин, такое впечатление, избегая встречаться со мной взглядом. – Решительно невозможно поставить хотя бы приблизительный диагноз при столь… непонятных симптомах. Напряжно для опытных врачей, даже унизительно чуточку, положа руку на сердце, но так уж обстоит дело. Даже Фокин в растерянности, а у него тридцать лет работы и военным врачом, и гражданским терапевтом. Впрочем, военные дела тут ни при чем, это что-то сугубо гражданское…

– А помните, в январе? – спросил я. – Когда брали тот город, наткнулись солдатики на вагон с немецкими химическими боеприпасами и ухитрились, уж непонятно зачем, один снаряд раскурочить. И загремели к вам все четверо. Тоже сначала никто ничего не понимал, это ж их где-то через полчасика стукнуло…

– Прекрасно помню, – поморщился Климушкин. – Абсолютно ничего похожего. Тех двоих, что схватили меньше отравы, подробно расспросили, искали, за что бы уцепиться, вот и узнали про снаряд, Смерш быстренько проверил тот вагон, так что ясность появилась очень быстро. Здесь ничего похожего. Никаких следов в организме посторонних химических веществ. Или я чего-то не знаю, а пациент умолчал? И где-то все же подцепил нечто, не оставившее следов?

– Вот это вряд ли, – сказал я, чуть подумав. – Негде ему было что-то отравляющее… подцепить.

– Вот видите. Совершеннейший тупик. Фокин говорит: будь мы где-нибудь в столице или в Ленинграде, пошел бы покопаться в библиотеке, вдруг да отыщется в медицинской литературе пример. Только откуда ж в этом городке такие библиотеки? Библиотек тут до войны было две самых обычных, не специализированных, городская и детская, обе немцы разорили, и они до сих пор не работают – восстанавливаются помаленьку, не до книг…

– А эта больница? – вслух предположил я. – Она ведь лет шестьдесят работала, были и архивы, и какая-то медицинская библиотека…

– Вы что, немцев не знаете? Когда, они в сорок первом устраивали здесь свой военный госпиталь, всё выкинули во двор и сожгли… Так что мы в тупике. – Он глянул на меня определенно цепко. – Старший лейтенант… Может, тут есть что-то секретное, что от нас утаивают? Всякое бывает на войне… Только в данном случае, согласитесь, излишняя секретность идет только во вред: мы не представляем, что можно сделать, а вашему сержанту становится всё хуже и хуже, так что Фокин всерьез опасается…

– Слово офицера, ровным счетом ничего секретного, – сказал я как мог убедительнее – это далось тем более легко, что я нисколечко не врал. – Почему вы так решили?

– Потому что за полчаса до вас приходил старший лейтенант Трофимов, уполномоченный Смерша. Он не предупреждал, что нашу беседу следует держать в секрете, как в иных случаях бывало, вот и я не держу… Подробно расспрашивал о больном. Я ему рассказал то же самое, что сейчас вам. Потом он пошел в палату – и даже, как и мне рассказала санитарка, задрал больному рубаху и осматривал, будто заправский врач. Что совсем уж ни в какие ворота не лезет, не припомню за смершевцами такого. Вот если бы подозрение на самострел – другое дело. Этого я навидался, пару раз смершевцы даже раны разбинтовывали или просили это делать врача. Но здесь ведь ничего похожего на самострел и близко нет… Вот я и подумал, грешным делом. Мало ли что могло приключиться – когда разведчики и Смерш.

Сидеть здесь далее было бессмысленно. Я уже хотел перейти к последнему, ради чего пришел, но Климушкин добавил с некоторой в задумчивостью:

– И вот почему я еще подумал, что тут какое-то секретное дело… Вот вы, старший лейтенант, явно моему рассказу удивились, а оперуполномоченный – ни капли. У меня осталось полное впечатление, что наоборот. Что подтвердилось нечто прекрасно ему известное. Особенно после того, как он вышел из палаты…

Я еще раз заверил его, что ничего секретного тут нет. И заговорил о своем – о том, чтобы он послал Аглаю к Бунчуку, посидеть с ним немножко. По-моему, для него вовсе не оказались неожиданностью ухаживания Бунчука (и Гриньши) за Аглаей – у женщин языки длинные, об этом треугольнике судачил весь медсанбат, точнее, женская его часть, без сомнения, и до врачей долетело. Но никакого неудовольствия Климушкин не выразил, наоборот, отнесся к моему предложению вполне одобрительно, так и сказал: в данном случае приход Аглаи может с точки зрения медицины послужить неплохой психотерапией, а то что-то у больного настроение насквозь похоронное, о чем он открыто говорит…

И я ушел, понимая еще меньше, чем перед приходом в медсанбат. Если допустить самые дурные фантазии, от беспомощности хвататься за любую соломинку, можно выдвинуть блестящую по своему идиотизму версию: что остервеневший Гриньша подсунул удачливому сопернику какой-то яд…

Только это был именно что идиотизм. Такие вещи происходят разве что в приключенческих романах, да и то старинных. Если подойти с позиций житейской практичности, моментально выскочат ехидные вопросы, не оставляющие камня на камне от этакого умственного извращения. Где бы в этом городишке Гриньша раздобыл яд? И как бы ухитрился его подсунуть, подлить, подсыпать? При том, что в нашем невеликом расположении все друг у друга на глазах? И главное, как медики не распознали бы отравления чем-то им знакомым? Именно знакомым – откуда бы взяться тут экзотическому, незнакомому медицине яду? Веня Трофимов рассказывал о случае в соседней дивизии: там в медсанбате все обстояло наоборот – две девки перегрызлись насмерть из-за видного кавалера, и одна другой плеснула в водочку атропина, в больших дозах вызывающего остановку сердца. Но там все обстояло совершенно по-другому: врач попался въедливый и добросовестный, во внезапную смерть от банального сердечного приступа молодой и здоровой, кровь с молоком, девахи не поверил, при вскрытии обнаружили атропин (к тому же многие знали, из-за чего эти медсестры друг друга возненавидели) – ну и закатали под трибунал стерву. Совсем другая история…

Постаравшись пока что выкинуть из головы все тягостные недоумения, я занялся реальным делом: уединились в моем кабинетике со старшиной Бельченко и обстоятельно поговорили о сложившейся в разведвзводе невеселой ситуации. О «треугольнике» говорили менее всего, основной упор сделали на том, что я услышал от оперуполномоченного. Бельченко со мной согласился, он видывал виды почище моего и военную жизнь понимал досконально: на человека, нацеленного беречься, полагаться нельзя, тем более в разведке. Следует, действуя без излишней поспешности, мне поговорить обстоятельно с тем же Веней Трофимовым, а то и с начальником дивизионной разведки – он вообще, в отличие от нас троих, кадровый, зацепил Халхин-Гол, всего в этой жизни насмотрелся поболее нас. И без всякого шума перевести Гриньшу в стрелковую роту – там уж он никого особо не подведет и ничего не напортит, потруднее ему там будет беречься, чуть что – боком выйдет. Выражаясь с некоторым цинизмом, пусть у пехотных командиров голова болит, и у их замполита тоже. Разведка – чересчур тонкий инструмент, чтобы допускать внутренние шатания и душевную слабость у тех, кто там служит…

День прошел, в общем, как обычно, если не считать глубоко захованной тревоги за Бунчука, с которым, в довершение ко всему, творится что-то непонятное. А вот утром…

Утром, после подъема, ко мне пришла Галочка – именно ее Климушкин послал, наверняка без всякой задней мысли – какие тут могут быть задние мысли, даже если он о нас и знал, просто под руку подвернулась раньше других. И я пошел в медсанбат, а сердце так и сжималось…

Коля Бунчук умер под утро: где-то в половине пятого – точное время значилось в бумагах, но мне оно было совершенно ни к чему, я сидел и слушал, как Климушкин подробно рассказывает.

Все произошло очень быстро. Бунчука в очередной раз прихватило, и гораздо сильнее, чем раньше, прав оказался и многоопытный доктор Фокин, кавалер Станислава с мечами и Красного Знамени, и он сам, когда говорил, что кончается, – не болезненный пессимизм это оказался, а предвиденье или чутье – говорят, некоторые чуют свою подступающую смерть…