Рассказы тридцатилетних - Бежин Леонид Евгеньевич - Страница 4

Он поймал ее у пола, она была страшно тяжела для него. Сумка мешала, бросил. Он усадил женщину, прислонил ее к стенке. Руки у него тряслись. По-прежнему было очень тихо. Только теперь дошло до него, что сотворил. Умом он понимал, что нужно хватать сумку и рвать отсюда. Если кто-нибудь придет, начнут допытывать, что да чего, зачем шел, зачем пугал, — можно и сесть за такое дело. Но он не уходил. Он сидел перед ней на корточках, тряс ее за рукава и дул в белое лицо. Она вдруг дернулась, открыла глаза и села.

— Что ты? Что ты? — забормотала она с обморока, оттолкнула его и стала вставать.

Колька кинулся помогать ей и помог. Она поднялась, поглядела в его лицо и вдруг вся покривилась, слезы потекли у нее из глаз. Горько плакала женщина, но Колька не знал, что это тоже с обморока, от пережитого. Не знал, что сказать, что сделать, а женщина стояла, опустив руки, и плакала.

— Простите меня, ну чего, чего вы… простите, — бормотал Заваленов, подбирая ее сумки и суя их в руки женщине. — Я лифт вызову, сейчас.

— Не работает он, — сказала она сквозь слезы.

Но Заваленов нажал несколько раз на большую кнопку, и в вышине загудело, кнопка загорелась тусклым красным светом, лифт пошел.

— А у меня не заработал, — сказала она.

Вот когда стало Кольке плохо, после простых этих слов. Ведь это от жуткого страха не послушались ее руки, она стояла тогда возле мертвой шахты и ждала его, Кольку. И вверх пойти не могла — он уже открывал дверь. Он понял это одной мыслью, сразу, до мельчайших деталей. И скрип дверей, и шаги, и парадное темное, и лифт. И ужас ее, бабий понял.

— Ну, простите, — брякнул Колька.

Зашумели расходившиеся дверцы лифта. Уютный квадрат света упал из дверей, и он увидел ее всю. Семь секунд стоял лифт, и семь секунд он смотрел, как она утирала слезы. Обыкновенная баба, располневшая, грузная. Запомнил он складку над бровями, ее по-девичьи жалкое, все еще зареванное хорошее лицо.

Двери лифта закрылись, стало очень темно.

— Давай сетки, — сказала она.

Потом поправила платок, шмыгнула носом, взяла у него сумки и нажала на кнопку. Опять двери с грохотом раскрылись. Она вошла, пол стукнул, зажимая контакт. Повернулась и смотрела на него, стоящего теперь в полосе света. Молчали. Потом подошла к двери и, глядя ему в глаза своими заплаканными, опухшими глазами, сказала:

— И ты меня прости. — И потом еще сказала: — Иди отсюда. А то милицию позову.

Заваленов не выдержал, рванул с пола сумку и кинулся вон из подъезда.

Леонид Бежин

В детстве у меня был противогаз

Сереже разрешалось гулять лишь у своего подъезда, под окнами, в которые его могли видеть мать и бабушка. Взрослые следили, чтобы он не нарушал запрета, так как не были до конца уверены, нужен ли их запрет, и боялись, что, нарушив его, Сережа поставил бы под сомнение его необходимость. Он же, чувствуя, что послушное поведение делает родителей как бы обязанными ему, находил в нем больше выгод, чем в непослушании.

Кроме того, подъезд и все с ним связанное — вечно стоявшая внутри детская коляска, водосточные трубы — было настолько привычно ему, что, казалось, и не могло иметь другого предназначения, кроме как ежедневно представать перед глазами Сережи, а все остальное время быть словно ничем, не существовать, как сам он не существовал, когда не думал о себе. Слыша, как хлопает в подъезде дверь, он только тогда осознавал этот звук, когда — пусть даже в виде другого человека — представлял себя открывающим ее. И если другой проходил мимо водосточных труб, Сережа мысленно убирал из-под него «свою» территорию, и тот асфальт, по которому ступали ноги другого, словно бы уходил куда-то вместе с ним и никогда больше не возвращался.

В конце зимы у подъезда стала появляться незнакомая ему девочка, худенькая, в красном пальто и красной вязаной шапочке. Сереже казалось, что она хочет с ним подружиться, и он от недоверчивости напускал на себя недоступный вид. Но вскоре обнаружилось, что девочка не проявляет к нему никакого интереса, и тогда Сереже стало приятно думать, что ему когда-то угрожала опасность ее дружбы. Это была новая и незнакомая девочка, а люди такого рода вызывали в нем восхищение, их новизна представлялась ему лишь им одним присущим свойством, о котором ему не приходилось и мечтать. Сережа подумать даже не мог, что он способен показаться кому-то новым и незнакомым, это было невозможно с его ушами, голосом, оцарапанными коленями, до отчаянья привычными и одинаковыми.

Он мечтал принести незнакомке какую-то жертву, завладев на секунду ее вниманием, и вот он впервые нарушил запрет и выбежал за арку дома. В наказание его несколько дней не пускали гулять, и, когда он вновь вышел во двор, его поразило, что незнакомка осталась той же самой, не изменилась, словно этих нескольких дней и не было, а он лишь на миг зажмурился, а потом снова открыл глаза. Кто-то неведомый в нем помнил о ней так же, как мать помнила о его дневном распорядке («Сережа, пора обедать!»), когда он увлекался играми и беготней с друзьями.

— Здравствуй, ты из какого подъезда? — спросила девочка. — Я тебя раньше не видела. Как тебя зовут?

— Никак…

— Хорошо, я буду тебя звать мальчик Никак! Мальчик Никак! — Она засмеялась. — А ты давно здесь живешь? Мы переехали на прошлой неделе, а раньше я жила у Садового кольца. А ты где?

— Нигде…

— Мальчик Нигде, мальчик Нигде! — Она рассмеялась еще громче. — Теперь я буду звать тебя мальчик Нигде!

Сережа не решился спросить имени девочки, но однажды ее позвали в форточку: «Наташа!» Среди девочек их двора уже была одна Наташа, но теперь ее словно переименовали, настолько непохожим было ее имя на имя новой Наташи. Из букв, входящих в имя прежней Наташи, нельзя было ничего составить, кроме обыкновенного слова Наташа, похожего на слова Вера, Петя, Коля. Буквы же нового имени (строгое и взрослое «т» в середине) складывались во что-то волшебное, вовсе не напоминающее слово, а как бы сотканное из звуков Наташиного голоса и окрашенное в красный цвет ее зимнего пальто.

Собственного имени Сережа стыдился и избегал произносить его при Наташе, словно потревожив тот бугорок сознания, под которым оно пряталось, он рисковал наткнуться на ядовитое и уродливое насекомое. Будь он безымянным (мальчик Никто), Сережа был бы лишь счастлив, имя же делало уязвимым в нем то неведомое и странное, что было связано с ней, с Наташей, оно выдавало его тайну кому-то третьему, и этот третий находил в нем чудовищное посягательство на нее, словно он просил купить красивую игрушку, потому что ему было интересно ее сломать. (В чем заключалось посягательство, Сережа не знал: третий об этом умалчивал. Но он смотрел на Сережу стыдяще, и имя не позволяло ему спрятаться от этого взгляда).

Вскоре обнаружилось, что Наташина тетя — давняя знакомая его родителей, которым пришла в голову мысль познакомить детей друг с другом. За завтраком мать сказала, наклоняясь к бабушке и шепотом произнося слова, не предназначавшиеся для Сережи:

— …Он совершенно не общается с девочками. Что, если познакомить его с Наташей?

Сережа почувствовал себя так, словно сейчас должно было обнаружиться, что подарок, приготовленный взрослыми ко дню его рождения и служивший поводом для интригующих намеков, давно похищен им из потайного места.

— Познакомишь его, как же! — сказала бабушка, приписывавшая себе знание всех Сережиных желаний и выступавшая перед родителями в роли оракула его тайной воли.

— Сережа, ты хотел бы познакомиться с одной девочкой? — спросила его мать.

Сережа покраснел, чувствуя себя так, словно увяз в болоте и боялся выдернуть ногу, чтобы не увязнуть еще больше.

— Ну вот, он застеснялся, — громогласно объявила бабушка, чтобы об этой очевидной вещи все узнали из ее уст.

— Так хотел бы? У нее много разных игрушек…

Мать заглянула ему в глаза, стремясь уловить в них ответ, который ему трудно высказать.