Кусочек жизни. Рассказы, мемуары - Лохвицкая Надежда Александровна "Тэффи" - Страница 74

— И я хочу домой, — отвечает Ольга Ипполитовна. — Конечно, тебе приятно подавлять меня своим великодушием, но я больше твоей желтой морды видеть не могу. Молчи-и! Не могу-у! Убью-у!

И она горько заплакала.

— Какая мерзостная картина, — бормочет Елена Николаевна. — И это человек! И это мой друг!

Она вскакивает и начинает дрожащими руками свертывать свои вещи.

— Довольно!

О нем говорили с завистью:

— Ну, этот сумел устроиться. Все какие-то американки, одна богаче другой…

Везет же людям!

Некоторые при этом прибавляли:

— А о родственниках своих, наверное, и не подумал… И про черный день, разумеется, ни гроша не отложил. Не всегда ведь так везти будет. Не все коту масленица.

— Да, все мы такие. А иностранцев осуждаем за скаредность.

Качали головами, вздыхали и люто завидовали.

Тот, кому они завидовали, Николай Андреевич Лихарев, молодой и очень талантливый пианист, конечно, и не подозревал ни об этих разговорах, ни об зависти.

Дела его шли неважно, уроков было мало.

Молодая американка, с которой он провозился всю зиму, денег за уроки ему не заплатила, но обещала прислать к Рождеству чудесный подарок.

— Вероятно, это у них так принято, — утешал он себя, и даже рассказывал приятелям про этот странный обычай: — Знаете, у них там, в Америке, существует очень оригинальный обычай… Она со своими преподавателями рассчитывается не деньгами, а подарками…

— Что же это за подарки? — любопытствовали приятели.

— А это в зависимости от количества и, конечно, также и от качества уроков, — фантазировал Лихарев. — Профессорам дарят, вероятно, за целый курс какой-нибудь коттедж, учителям — автомобиль или что-нибудь в этом роде. Ну, конечно, богатые ученики дарят вещи дорогие, бедные — подешевле. А может быть, и прямо деньгами дарят или акциями. Конечно, если бы просто платили, как полагается по условию, было бы проще и удобнее. Но, очевидно, раз такой обычай процветает, значит, он нравится…

Перед Рождеством его интересная ученица уехала, но, прощаясь, повторила, что подарок пришлет непременно. Приятели посмеивались:

— Не забудь в ночь под Рождество поставить свой башмак у камина.

Рождество пришло. Рождество прошло. И еще раз пришло Рождество и еще раз ушло. Но перед третьим Рождеством явилась к нему пожилая дама и сказала, что она приехала из Америки, чтобы изучить русскую религиозную музыку. И обращается за помощью к нему. А направила ее к нему та самая американка, которая обещала не забыть про подарок…

Тут наш пианист решил, что эта новая американка, вероятно, и есть рождественский подарок.

Новая американка, пышная дама, очень серьезная и даже строгая, каковыми бывают обыкновенно очень глупые женщины, принялась за работу усердно. Кажется, собиралась писать какую-то книгу именно о русской духовной музыке.

На этот раз Лихарев решил не быть дураком и на подарки не соглашаться.

Может быть, эта система хороша в Америке, где клиентки сидят на месте и на одних обещаниях не отъезжают, но у нас, в Европе, это дело не приветствуется. Переплыв через океан, о подарках забывают. Вода — стихия холодная и охлаждает самую пылкую благодарность.

Нет, на этот раз он твердо решил поставить свои условия. Хотел спросить 100 франков за урок, но, начав фразу, дошел до цифры и сам испугался. Хотя пугаться крупной цифры должны плательщики, а не те, кому платят. Но все равно, ничего не поделаешь. Испугался и вместо 100 сказал 50.

Американка согласилась, хотя приподняла брови, очевидно, и это показалось ей дорого.

Позвала его чай пить, познакомила с мужем.

Муж у нее оказался художником. Целые дни ходил по музеям, а вечером ругал всех мастеров всех веков и народов за бездарность. Очень строгий был художник.

Сам он почти ничего не рисовал. Объяснял это тем, что шедевры каждый день не творятся. Очевидно, он творил только шедевры.

Американка поила пианиста чаем, но дела не забывала. За чаем вела разговоры исключительно о том, что ее интересовало, так что бедный Лихарев, в конце концов, совершенно перестал отличать такое чаепитие от обычного урока. Тем более, что американка за уроки пока что платила не больше, чем за чаепитие, то есть ровно ничего.

— Очевидно, заплатит все сразу, — утешал он себя.

Эта американка, между прочим, внушала ему полное доверие. Она была женщина строгая, упорная. Жили супруги в хорошем, спокойном отеле, занимали две отличные комнаты, швейцар относился к ним с уважением.

Занималась американка очень прилежно. Чуть Лихарев упомянет о какой-нибудь работе по интересующему ее вопросу, она сейчас же просит его раздобыть ей ноты или книгу, и торопит, и напоминает, и не успокоится, пока не получит то, что ей нужно.

Лихареву не всегда было удобно рыскать по ее поручениям, которые она не оплачивала, и, видимо, считала просто джентльменской услугой доброго знакомого, который пьет у них чай запросто.

Ужасно трудно было распутать, где урок, где услуга, и можно ли от услуги отказаться.

Но выходило так, что урок она брала раз в неделю, а чай пить, с исполнением поручений, заставляла четыре раза в неделю; редко, когда удавалось улизнуть.

Со временем, когда она уже стала понемножку разбираться в изучаемом предмете, она сама начала составлять списки всех ожидаемых от него услуг. Дело становилось определенно трудным.

Единственное, что окрыляло его, — это планы американки: к весне отплыть домой. Отплывет, перед отплытием рассчитается, и он вздохнет свободно.

Но — пока солнце взойдет, роса очи выест.

А знакомые завидовали все больше и больше:

— В золоте купается!

Кое-кто, кто знал его поближе, робко замечал, что он, кажется, пока что еще ничего не заработал и живет обещаниями.

— Ах, оставьте, — отвечали ему.

— Дни и ночи торчит у миллионеров, и вдруг все задаром…

— Да они, кажется, вовсе и не миллионеры.

— Ах, оставьте! Американцы, и вдруг не миллионеры.

— Но, право же, он как будто даже стеснен в средствах.

— Прячет, чтобы в долг не давать и родным не помогать.

— Он нам сам говорил, что еще ничего пока от них не получил.

— А вы больше верьте!

— Если бы не получил, так не стал бы около них увиваться.

— Везет же людям! Многие куда талантливее его, а бегают по грошовым урокам.

— Чтобы хорошо устроиться, нужны, очевидно, другие таланты.

— С виду тихенький, а какой ловкач! Американка, говорят, без него ни шагу.

— Да! Да! Как его ни спросишь, все ему некогда, все к ней либо с ней.

— И почему она выбрала именно его? Как ему удалось так к ним в душу влезть? Талантишко у него посредственный. Ничем не выдается.

— Не только не выдается, а, если говорить честно, плетется кое-как, в хвосте.

— Форменная бездарность. Не надо бояться слов. Бездарен, как дубина…

— И при этом прихвостень.

Несчастный пианист начал уже замечать какое-то враждебное к себе отношение. Не зная, чем это объяснить, решил, что это только ему кажется от собственной нервности и переутомления. Американка изрядно наседала на него, отнимала массу времени, да и, кроме того, нужно было бегать по урокам, чтобы вырабатывать какой-нибудь «прожиточный минимум».

Американка к весне развила прямо бешеный темп в работе. Пианист стал уже подумывать: не сказаться ли больным, и — будь что будет! Но пока он собирался, американка объявила, что скоро уезжает. Так что уж хворать особой надобности не представляло.

И вот, как-то совершенно неожиданно, заявляет американка, что ее муж находит пианиста очень красивым и хочет непременно написать его портрет:

— Это вас не утомит, — прибавила она, — Мой муж работает необычайно скоро, и раз ваше лицо ему нравится, то он вдохновится и сделает все в одном порыве.

— Ну, если в одном порыве, то и ладно, — подумал Лихарев, и согласился.

— Пусть уж это будет последняя любезность с моей стороны…