Кусочек жизни. Рассказы, мемуары - Лохвицкая Надежда Александровна "Тэффи" - Страница 69

И вдруг маленький — сколько ему было? года полтора, не больше — вдруг он поднял руку и приложил ее ладонью к завязанному виску.

— Слава богу! — сказал он. — Слава богу!

Он сказал эти слова с такой невыносимой тоской, что даже странно было слышать от такого крошечного существа столько отчаяния.

— Почему? Почему он так говорит? — в ужасе спросила Аня.

— А это его папа так говорит, когда доктор смотрит ушко, что оно уже заживает. А Борик думает, что это значит, что ушко болит. Вот он и показывает, жалуется, что больно, а повторяет «cлава богу». Он ведь еще ничего не понимает. Он совсем маленький.

«Ну вот и конец моего предприятия, — думала Аня, спускаясь по узкой винтовой лесенке отеля. — Вот и конец. Больно тебе, подлая дура? Больно! И слава богу, что больно. Слава богу!»

Она кончала переписывать четвертую страницу — а всех их было шестьдесят четыре, — когда в дверь постучали.

— Должно быть, почта.

Открыла дверь.

За дверью оказалась совсем незнакомая особа лет сорока, одетая очень тщательно и вместе с тем очень скверно — напутано, наляпано, накручено, все дешевое, все грязноватое, но все с претензией на последний крик моды. На шляпе эффектно распущена вуаль с двумя большими дырками, к воротнику приколота мятая и облезлая искусственная гвоздика, под горлом топорщилось жабо, явно споротое со старого платья. Пыльно-черная шляпка, кокетливо сбитая набекрень.

— Простите, что я так запросто, — тоном доброго малого сказала особа и решительно шагнула вперед.

«Какая у меня плохая память на лица! — растерянно думала Евгения Николаевна. — Ну положительно не помню этой рожи, хоть убей меня».

— Я, знаете, тут напротив живу, — продолжала особа. — Вот в этой отели, в «Помдежур». Хорошая отель, теплая. Так вот из моего окошка как раз вас видать. Вижу, значит, дамочка сидит и целые-то дни на машинке стукает. Спросила, конечно, вашу консьержку, не русская ли дамочка-то? Ну, значит, как раз и угадала. И в долгий ящик откладывать не стала, захватила свою картоночку, шляпку надела и са ва. Разрешите присесть. У меня летом всегда чего-то ноги болят. А у вас разве не болят? У Анны Петровны тоже болят. Анну Петровну знаете? Сиповатых? Ну, как так не знаете? Тоже на ноги жалуется. Впрочем, вашим ногам и болеть не с чего — вы все сидите. Я уж и то удивляюсь — как это можно столько высидеть. Пошли бы хоть прошлись немножко. Да и вредно так, без движенья.[105]

— Простите, — перебила ее Евгения Николаевна, давно тщетно старавшаяся вставить слово. — Простите, но я, к сожалению, лишена удовольствия продолжать нашу беседу. У меня спешная, срочная работа. Я не могу терять времени.

— Да я вас долго не задержу. Я принесла предложить вам фишу. Замечательные фишу. Очень оригинальные, нигде таких не найдете. Страшно модные, все такие носят. И главное, что ужасно молодит. Я как увидела вас в окошко, так сразу подумала: вот кому нужно мое фишу предложить. Что вы так смотрите? Не понимаете? Ну, можете назвать жабо. Одно на одно выходит. Ну вот, взгляните. Прямо точно на вас шито. Здесь рюшечка, а тут булавочкой приколете, либо пусть просто висит, неглижа. Тоже па маль. Ни у кого такого другого не найдете. Самый парижский вкус.[106]

Она вынула из картонки четыре комка грязноватых кружев, собранных в виде не то фунтиков, не то капустного кочна, ухватила два из них деликатно кончиками пальцев, подула на них и потрясла в воздухе.

— Шик? Выбирайте любое.

Евгения Николаевна смотрела с тоской и отчаянием на комки и на их создательницу.

— Благодарю вас, — сказала она, — только вы напрасно беспокоились. Мне ничего не нужно, я не ношу.

— Почему не нужно? — не унывала особа. — И что ж, что не носили? До сих пор не носили, а тут вот и пошли носить. Куда-нибудь пойдете и наденете.

— Я никуда не хожу, у меня масса работы, — защищалась Евгения Николаевна. — И вы меня простите. У меня голова болит, и мне некогда.

— Голова болит? Это от шоколаду. Не надо утром шоколад пить.

— Да я никогда и не пью.

— Ну как не пьете. Мне говорили, что именно пьете. Так, милая моя, нельзя. Мы не французы. Это французы могут утром шоколад пить. А мы русские, у нас желудки другие. Нас шоколад горячит. Мы должны по утрам пить либо кофий, либо чай, либо, куда ни шло, молоко. Ну, которым еще врачи прописывают какао, которые, значит, уже какие-нибудь безнадежные. А чтобы пить по утрам шоколад, для русского человека — это прямо отрава. Это я вас серьезно убеждаю — бросьте!

— Господи боже мой! — в отчаянии вздохнула Евгения Николаевна. — Да я же вам говорю, что я никогда шоколада не пью. Ни утром, ни вечером не пью и не люблю.

— Ну чего там! Мне же говорили, что пьете.

— Да кто мог вам говорить? Никто в мою жизнь не вмешивается и буквально никто и знать не может, что я пью — шоколад, лимонад или сивуху.

— Про сивуху никто и не говорит, — обиделась особа. — Мне говорили про шоколад. Я еще подумала: вот, кажется, женщина образованная, а так вредит организму. И разве уже что так вкусно? По-моему, кофий даже вкуснее.

— Да я же говорю вам, что не пью шоколада. И кто мог вам это сказать?

— Ну, знаете, на чужой роток не накинешь платок. И я не имею ни малейшего основания не верить. Лицо, которое мне это сказало, никогда не врет.

— Значит, выходит, что я вру?

— Нет, зачем же, — с спокойным достоинством отвечала гостья. — Я не говорю, что вы врете. Это было бы даже невежливо с моей стороны. Я только сказала, что то лицо, которое сообщило мне про шоколад, никогда не врет.

— Так поймите, наконец, что если это ваше лицо говорит одно, а я говорю другое, значит, кто-нибудь из нас врет. Так вот, скажите этому лицу, что оно просто-напросто врет, — в тихом бешенстве отвечала Евгения Николаевна и сама при этом думала: «Ну, чего я так волнуюсь? Не все ли мне равно, что одна дура сказала другой, будто я пью шоколад. Ну какое мне до этого дело?»

Дела, может быть, ей, действительно, до всего этого не было ровно никакого, но, сколь она сама на себя ни удивлялась, тем не менее губы у нее стали дрожать и сердце заколотилось так, что даже дышать стало трудно.

А гостья иронически улыбнулась и сказала:

— Не воображайте, что я вам выдам это лицо. Этого вы от меня не дождетесь. Я вам его не выдам.

— Да что оно, преступление, что ли, сделало, что вы его покрываете?

— Да уж не хитрите, все равно не выдам.

— Да я и не прошу. Мне совершенно безразлично, кто вам про меня наврал эту ерунду.

— И вовсе не наврал.

— Нет, наврал.

— Нет, не наврал.

— А я вам говорю, что наврал. Кому лучше знать про мою жизнь и про мои привычки — мне самой или какой-то особе, о которой я даже понятия не имею. Да и она обо мне понятия не имеет, иначе бы знала, что я шоколаду не пью. Понимаете? Она со мной не знакома и просто врет от нечего делать.

— Ну, нет. Это вы оставьте. Она врать не станет. Уж если говорит, стало быть, так и есть.

— Господи! Я, кажется, с ума сойду. Да вы поймите, наконец, что мне нет никакого смысла отрицать. Ничего в этом позорящего меня не было бы. Ну, пью шоколад. Что я, ворую его, что ли? Или не имею на это права?

— Ну, уж тоже пустяки говорите, — презрительно фыркнула гостья. — Какие такие еще права? Если еще на шоколад права хлопотать, так это что же такое за жизнь? Это уж вы пустяки говорите. Ни про какие права я не говорила, а только объяснила вам, что шоколад вредит и что напрасно вы его пьете.

— Да говорю же я вам, что я шоколада не пью! — завопила Евгения Николаевна и сама испугалась своего вопля. Решила взять себя в руки.

— Слушайте, дорогая моя, — сказала она спокойно и даже ласково, как могут говорить только доведенные до бешенства люди. — Вы должны же понять, что вы неправы. Конечно, все это вздор, и ни вам, ни мне абсолютно не важно, что какая-то особа наврала, что я пью шоколад. Мне, конечно, оскорбительно, что вы мне в глаза заявляете, что не верите мне. Хотя и это пустяки. Ну, хорошо, ну, думайте, что я пью шоколад. Мне-то от этого ни тепло, ни холодно. Но сознайтесь, что с вашей стороны глупо утверждать, что я пью, когда я сама лично говорю вам, что не пью, а скрывать этот незначительный факт не имело бы для меня никакого смысла. Поняли?