Кусочек жизни. Рассказы, мемуары - Лохвицкая Надежда Александровна "Тэффи" - Страница 43

А он спокойно вынимает из кармана футляр, открывает, достает кольцо с камнем, ловит ее руку, надевает ей кольцо и очень элегантно говорит нам:

— Позвольте вам представить мармазель… как ваше имя?

Она кричит: «Берта!»

— Мармазель Берта, моя невеста. А я Мерлан, фабрикант дверных ручек. У меня теплая квартира, и ее прекрасная щека не будет больше заболевать.

Ну что вы на это скажете?

Конечно, он не король, ну да по нынешним временам у него положение по крайней мере прочное.

Но пусть мне теперь толкуют про щипаные брови и прочий Холливуд. Пусть попробуют потолковать! Я знаю, что я им отвечу!

Нас, русских, часто упрекают в недостатке патриотизма.

То есть, вернее сказать, мы, русские, часто упрекаем в этом друг друга. Да, именно так надо сказать, потому что никому постороннему нет до нас ровно никакого дела, а еще и потому, что мы вообще очень склонны к упрекам, направленным не только друг на друга, но и каждый на самого себя в отдельности.

Это даже считалось когда-то (в эпоху светлых личностей и высоких идей) очень почтенным занятием и называлось не то «саморазъедающий анализ», не то «разъедающий самоанализ».

Очень часто самоупрекаемся мы в недостатке патриотизма.

И вот — я с этим не согласна. Я прямо протестую. Здесь констатируется определенно неправильная разъедка самоанализа.

Дело патриотических чувств настолько сложно, что требует к себе особо внимательного отношения.

Прежде всего следует обратиться к произведению Карамзина «О любви к Отечеству и народной гордости». Это поможет нам многое уяснить.

Народную гордость мы пока что отбросим. Ее у нас маловато, да и то, что есть, носит совсем особый склад и характер. Другие народы гордятся, например, своим мировым значением, своими героями, своими историческими путями и достижениями.

Русские подобной гордостью никогда не страдали. И если и приходилось иногда поневоле признавать какой-нибудь подвиг народный, непременно приговаривали:

— Ну, подумаешь! Мало нам при этом шею намяли!

Гордость у нас другого рода.

Знаю я одну особу, которая признавалась, что величие России никогда не волновало ее. «А вот, — говорила, — странное дело! Если случайно зайдет речь о том, что в сибирских реках водится такая крупная рыба, какой во всем свете нет — тут прямо не знаю, что со мной делается! Такой меня охватывает восторг, такая гордость, дух спирает, сердце останавливается. И чего тут такого в этой рыбе — понять не могу, а вот горжусь. И если бы кто в эту минуту смел посягнуть на величие рыбы моей — не знаю, что бы могло произойти. Все. Вплоть до убийства».

Вот до какой сильной страсти может в человеке вспыхнуть эта народная гордость.

Но не на заглавии произведения Карамзина хотели мы остановиться.

Мы хотели остановиться на начальной фразе этого произведения: «Любовь к Отечеству бывает троякая: физическая, нравственная и политическая».

К какому разряду принадлежит наш патриотизм?

Чтобы в этом разобраться, нужно вспомнить моменты, в которые удалось нам уловить проявление этого редкого для нас чувства.

Отметив историю с сибирскими рыбами, которая иллюстрирует самое непосредственное, бессознательное патриотическое состояние духа, попробуем поделиться нашими личными наблюдениями.

Мицкевич сказал, что отчизна — это как здоровье: только тот может оценить ее, кто ее потерял навеки.

Поэтому и будем говорить только о наших впечатлениях от эмигрантских патриотов.

Конечно, не любовь к Отечеству, классифицируемая Карамзиным как любовь «политическая», интересует нас. Не кружки по познанию России имеем мы в виду. Внимание наше привлекает именно самое непосредственное патриотическое чувство. Патриотизм не как сознание, а как чувство…

Так вот, начнем вспоминать.

Первый этап беженства — Константинополь.

Все новое, все невиданное, пестрое, звонкое, радостное. После запутанной, голой, драной, рваной России последних месяцев — кажется, будто попали на карнавал. Ходишь по улицам, спустишься к Галате — галдеж, суета, и вдруг картинка из восточной сказки: из узкой щели каменных ворот, надменно задрав голову, тихо ступая, выходит верблюд. На них навьючены цветистые полосатые ткани. У одного на переносице большая бирюза. Вылезли из щели, прошли мимо трамваев, автомобилей, свернули в боковую улицу и исчезли как сон.

В маленьких харчевнях на подоконниках пирамиды ободранных бараньих голов, голые черепа. Точно картина Верещагина «Апофеоз войны». А зайдешь — там мудрые муллы в зеленых чалмах библейски-медленно и важно разламывают хлеб и вкушают, разрывая мясо руками. Так библейски-медленно и важно вкушал, вероятно, Авраам под дубом Маврийским.

А в более изысканных ресторанах механически поворачивается вертел с душистым кебабом и толстый хозяин-турок с феской на боку готовит плов. Дымятся крошечные чашечки кофе…

«Наши» ловят меня на улице.

— Где это вы пропадаете? А мы нашли — представьте себе! — русскую столовую. Нам на завтрак дали настоящие русские битки в сметане. Ну кто бы подумал! Мы никуда и не уходили, так и просидели до обеда. А на обед дали русский борщ с ватрушками. Завтра опять пойдем на весь день.

Так и просидели они в русской столовой полтора месяца. Один из них пошел было посмотреть знаменитый базар, да с полдороги вернулся. Боялся опоздать к завтраку.

— Обещали грибы в сметане и гречневую кашу.

И вот мы в Париже.

— Пойдем к Б-ским. У них русский повар. Будет борщ.

— Звали обедать М-о. У них русский повар. Будут блины и борщ.

— Приходите к К. У них борщ.

Сплошной борщ.

Время шло.

— Да, дорогая моя. Кое-чему мы их все-таки научили. Во всех больших ресторанах можно борщ заказать.

Вспомнился Карамзин.

Рассказывают:

— Живет у парка Монсо русская купеческая семья. Одиннадцать человек. Живут двенадцать лет. Деток вырастили. Никто ни слова по-французски, вся прислуга русская, и каждый день деревянными ложками щи хлебают. Вот какие крепкие люди. Патриоты. И вся жизнь у них по старому стилю. И если письмо пишут, так помечают старым стилем. Зовут, например, обедать «в будущее воскресенье» и посылают письмо 15 октября, а помечают 1-м. Получит человек и никак понять не может — на какой же он день приглашен. А то так напишут: «Приходите на Парасковею Пятницу чайку попить».

А какая такая Пятница и как ее в Париже рассчитать и у кого узнать?

Начинают справляться:

— Нет такой святой, Святая была Парасковея, а Пятница — это что-то языческое.

— Пятница у Робинзона был.

— А как же «сухо дерево завтра пятница»?

— Ну, это уж давно разъяснено. Взад не пятиться. Никакой пятницы там нет.

— Все это отлично. Разъяснено так разъяснено. А вот когда я к Трофимычу в гости зван, вот это кто мне разъяснит? Трофимыч человек нужный, не могу я на его приглашение не отозваться. А спросить его неловко. Еще подумает, что я нехристь. Раз пишет прямо на Парасковею Пятницу, значит, уверен, что и я этот день знать должен.

— Да идите просто в следующую пятницу, да и кончено.

— А вдруг Парасковея Пятница вовсе не в пятницу. Вдруг это только прозвище, а день ее, скажем, во вторник. Тогда что?

Праздновал Трофимыч именины сына, звал в гости загодя.

— Помните, отметьте денек, чтобы не забыть, на Алешкины именины пирожка с капустой откушать. Не придете — кровно обидите. Мы его празднуем на «Алексея с гор вода». Не того, не другого, а «с гор вода». Так и запомните. А не придете — обижусь.

Вот опять загвоздка. Ну у кого в Париже под рукой святцы? Да и в святцах все кратко, там ничего такого не найдешь. А признаться, что не знаешь, — неловко и неполитично. Выйдет, будто не русский и не патриот.

А Трофимыч густой патриот. Он из патриотизма за двенадцать лет жизни во Франции запомнил только одно «шамбр где депюте». Одно это «шамбр» на всю семью, на все одиннадцать человек.[85]