Представление о двадцатом веке - Хёг Питер - Страница 34

Только Анне удалось заметить тот миг, когда они с Адонисом слились с городом. Однажды утром, вскоре после того как они поселились в своей квартирке, они проснулись в полной уверенности, что видели тот же сон, который снился всем обитателям дома, да и всем жителям Копенгагена, и это был сон о Деревне. Сон этот знаком и нам, он безнадежно сентиментальный и, наверное, очень далекий от действительности, но тем не менее притягательный, и для меня тоже. В то утро он же разбудил и братьев Адониса: Х. Н. Андерсена из Восточно-азиатской компании, бывшего министра юстиции Альберти и призрак архитектора Мельдаля, который в то утро увидел свои творения такими, какими они были на самом деле, — тяжелые фасады, опирающиеся на шаткие фундаменты, хрупкие мечты о надежности и достоинстве, которые этим утром предстали перед ним как ночной кошмар. Вместо них ему захотелось увидеть речки, острова или те обочины дорог, на которых в детстве они останавливались с родителями, чтобы перекусить. В это мгновение все они услышали далекий перезвон церковных колоколов посреди тишины, о существовании которой они давно позабыли, в этот миг они, и все люди в Копенгагене, оказались вместе, а значит, и эти потерявшие друг друга братья, которые не поздоровались бы на улице, даже если бы узнали друг друга. Можно, конечно, удивляться, что множество таких разных людей способны объединиться в общем стремлении к идиллии, которой никогда не существовало, но мне кажется, у нас есть все основания для гордости. Ведь где еще, кроме Дании, людям, которые ежедневно воюют друг с другом, может всем вместе присниться мечта, которая не имеет никакого отношения к реальности? Можно, конечно, предположить, что некоторые из этих мечтателей, а это, строго говоря, все население Копенгагена, извлекли для себя урок из этой тоски по единению и природе, но похоже, это не так, ни у кого в памяти ничего не осталось, во всяком случае у Мельдаля. Он даже не смог вспомнить слова, сказанные ему в тюрьме отцом, и не успел прийти в изумление — как все мы — от того, что спроектировал половину Копенгагена и потратил полжизни на создание геометрически правильных зданий, чтобы преодолеть нерегулярность природы, и в то же время мечтал о садах. Тем самым он заместил одну мечту другой, которую в свою очередь уравновесил третьей, пока не выяснилось, что с действительностью он сталкивался крайне редко, и уж точно не в это утро, когда он утирал пот со лба кружевным воротником своего погребального одеяния и ощупывал на груди крест ордена Даннеброг, который остался при нем даже в гробу, и гадал, а по ком же это звонят?

Дольше всех помнила об этом событии Анна, но со временем забыла, наконец, и она.

Жизнь Адониса в эти годы на первый взгляд похожа на танец в никогда не меркнущем солнечном свете, она состояла из вереницы счастливых совпадений. Вот почему я подумал: а не является ли удача своего рода рекой, чем-то вроде потока времени? Если так, то все становится ясно — Адониса еще в детстве подхватила и понесла волна, и вот, благодаря ей, здесь, в Копенгагене, он нашел работу в компании «Датские сахарные заводы» как раз в тот день, когда они с Анной истратили последнюю крону. Когда четыре дня спустя он потерял эту работу, потому что завод сгорел, он сразу же нашел другую, и объяснить это можно только исключительным, феноменальным везением. Так уж получилось, что как раз в ту ночь, когда загорелся завод, Адонис спал как убитый в объятиях Анны и поэтому не слышал криков и, в отличие от других рабочих, которые провели у здания всю ночь, не видел потоков расплавленного сахара, растекавшихся как лава по заснеженным улицам. Когда он утром пришел на работу, все остальные, в безысходном свете занимающегося дня, уже отправились навстречу безработице, и поэтому именно он оказался на снимках, сделанных явившимися на пепелище репортерами, которым нужно было при дневном освещении запечатлеть то, что осталось от предприятия. К этому времени завод походил на выгоревшую карстовую пещеру, потому что вода, которой тушили пожар, стекая с покрытых копотью стен, замерзла и превратилась в огромные сталагмиты, и на снимках сидящий на них Адонис казался Аладдином из сказки. Фотография Адониса оказалась на первых полосах газет, перед статьями, в которых журналисты недвусмысленно намекали, что именно он руководил спасательными работами, в то время как на самом деле он все пропустил, а если что и сделал, так это стащил несколько кусков жженого сахара, которые ему удалось отковырять от тротуара. Из-за этой фотографии и статей в газетах директор завода лично отправил Адонису письмо с благодарностью и денежное вознаграждение и предложил ему место на новом сахарном заводе, который строился за мостом Лангебро, неподалеку от квартала Адониса и Анны. Он согласился — до работы было рукой подать. Еще ему не хотелось разочаровывать директора, к тому же ему очень нравился запах, стоявший в трюмах судов, которые доставляли с Кубы сахар в двухсотфунтовых мешках. Мешкам этим сильно доставалось от волн Северной Атлантики, и сахар сначала растворялся, а затем вновь высыхал, застывая коричневой, твердой как мрамор коркой, которую приходилось взламывать при помощи кирки и бура, после чего снова набивать двухсотфунтовые мешки и выгружать на берег, и это была тяжелая физическая работа, которой Адонису удалось избежать. В тропической жаре цехов с огромными плавильными котлами, где все остальные работали сдельно, его назначили кем-то вроде управляющего, надсмотрщика, и он не спеша прохаживался между рабочими. И объяснить это можно разве что тем, что удача еще раз поцеловала его в покрытый испариной лоб. Та же удача улыбнулась ему, когда неделю спустя он, повинуясь внезапному импульсу, вышел из цеха за минуту до того, как медная труба под потолком лопнула, обрушив вниз дождь кипящего сахара, в результате чего и этот завод закрылся на долгое время. Адонис даже не успел почувствовать себя безработным, потому что в тот момент, когда он выходил на залитую весенним солнцем улицу, мимо него как раз проезжала одна из повозок пивоварни «Карлсберг». Он еще закрывал за собой дверь, когда кучера на козлах как раз хватил удар. Адонис отвернулся и ускорил шаг, потому что всегда испытывал отвращение к смерти, но и тут удача сопутствовала ему. Какие-то прохожие стали кричать, звать на помощь, и он, следуя их призывам, вскочил на козлы и схватил поводья. Оказавшись на месте кучера, он в глазах окружающих немедленно превратился в молодого героя, укрощающего неуправляемых лошадей. На самом деле он просто сидел на козлах, стараясь не спугнуть лошадей, которым вообще-то не требовалось никаких указаний, они сами знали дорогу, и только это и объясняет, почему Адонис, ни разу до этого не управлявший повозкой, поздним вечером оказался у пивоварни в Вальбю, где снова стал героем и спасителем и ему тут же предложили работу покойного, и Адонису ничего не оставалось, как согласиться, потому что именно этого от него и ожидали.

Таким вот я представляю себе Адониса в те годы: на сталагмите, или на сходнях, или на кучерском сиденье на копенгагенских улицах. Он всегда оказывается выше всех, он всегда как будто на сцене, он всегда заметен на своем месте, его отличает грациозная элегантность, которую чувствуют окружающие. Даже когда он работал на сахарном заводе или выполнял поручения администрации «Карлсберга» или фабрики по производству льда, он никогда, ни разу не надевал рабочую форму, на нем всегда был черный костюм и белая рубашка и кружевной платок, неизменный со времен его работы в театре. Если вспомнить, каким был Копенгаген в двадцатые годы, то становится ясно, что жизнь Адониса в то время нисколько не похожа на жизнь большинства его жителей, может даже сложиться впечатление, что Адонис по-прежнему служит в театре и выступает в главных ролях. В те годы бастовали плотники, кузнецы и пекари, в том квартале, где жил Адонис, случалось, что люди умирали от голода, но кажется, он этого почти не замечал, словно все эти люди просто массовка, словно они статисты в каком-то представлении, где Адонис играет Счастливого Рабочего.