Представление о двадцатом веке - Хёг Питер - Страница 21

Найти их не удалось, потому что они уже уехали. Шатаясь от изнеможения, Торвальд вышел из церкви в сопровождении тех прихожан, которые еще сохраняли рассудок. Они потащили за собой клетку Анны, и мысли их настолько были заняты тем, чтобы поскорее уплыть, что они не обратили внимания на двух детей, которые стояли на углу, крепко обнявшись, и внезапно разомкнули объятия, когда их повозка проезжала мимо. Анна с таким выражением лица, как будто она что-то забыла, скользнула в клетку и соединилась с девушкой, которая отдыхала на серебряном ложе, устав после церковной службы. Когда их судно вышло из гавани, на небе уже занималась заря.

После возвращения в Лаунэс Анна возобновила свои долгие прогулки, и вскоре Торвальд увидел, что она беременна и скоро выполнит свое предназначение. Он никому ничего не сказал, решив, что в свое время жители поселка сами все узнают, и когда все всё поняли, ей назначили почетный караул, который сменялся четыре раза в сутки и сопровождал ее во время прогулок в палящий дневной зной и в промозглые ночи, которые сменяли друг друга все лето.

Анна родила ночью, совершенно неожиданно и без чьей-либо помощи, и Торвальд первым увидел ребенка. Под каким-то надуманным предлогом он распустил почетный караул, гревшийся у костра перед башней. И направился прочь от дома. Он обращался к Богу с жаркой молитвой и собрал в кулак всю силу духа, и лишь когда, уходя, наткнулся на экономку, лицо которой уже стало пергаментным от старости, он на минуту потерял контроль над собой.

— Наш спаситель — девочка, — произнес он.

Домой он не возвращался до восхода солнца, но когда снова вошел в комнату Анны, где ночной холод уже сменился невыносимой жарой, то вновь обрел силу и бесконечное терпение верующего человека. Но когда он увидел, что в комнате никого нет, а потом обнаружил, что церковная касса пуста, и понял, что больше не увидит ни Анну, ни ребенка, и все это — наказание за страшную ошибку, которую он совершил, при том что не знает, в чем эта ошибка состоит, он склонил голову и, пробиваясь сквозь глухоту экономки, прокричал: «Бог дал, Бог взял, да будет благословенно имя Его во веки веков!»

Всю свою жизнь Рамзесу Йенсену приходилось от кого-то бежать, и вот на старости лет такая жизнь в конце концов приводит его в Рудкёпинг.

В одну темную безлунную ночь он тихо снимает с петель арочную входную дверь, ведущую в дом семейства Теандер Рабов. Оказавшись в прихожей, он аккуратно возвращает дверь на место и отправляется в странствие по черно-белым мраморным плитам, по широким лестницам и длинным коридорам, бесшумно и, как всегда, не оставляя за собой никаких следов. Это его умение всегда осложняло задачу судьям, прокурорам и следователям из следственных комиссий, которые создавались в тех редких случаях, когда его удавалось арестовать.

Вещи, которые Рамзес собирается унести с собой, он складывает на полу в большом зале. Интуиция подсказывает ему, где лежит все то, что ему нужно. Он не обращает никакого внимания на дом, который вздыхает и стонет в ночи, на звуки, доносящиеся из спален: на храп Старой Дамы, похожий на смех, на голос Кристофера Людвига, речитативом повторяющего во сне столбцы цифр, на то, как Катарина ворочается в постели, сжимая в руке отцовский револьвер.

В высоких шифоньерах его чуткие пальцы нащупывают постельное белье, в кухонных шкафах — щетки для уборки, в темных углах дома — стоптанные башмаки: он выбирает именно такие вещи, а вовсе не вышитые салфетки, отрезы батиста или фамильное серебро. Его нисколько не интересуют потайные кладовки, где в кожаных футлярах хранятся украшения, а в обитых бархатом деревянных несессерах — дорогие маникюрные принадлежности из серебра с пожелтевшими от времени ручками из слоновой кости. Эта на первый взгляд неуместная скромность объясняется его давним и стойким неприятием роскоши.

Время от времени он позволяет себе паузу и задумчиво рассматривает несметные богатства, накопленные Старой Дамой, словно опасаясь, что в одночасье все накопленное ею улетучится, взлетев к небесам, словно воздушный шар, и поплывет к Северному полюсу: все эти резные дубовые шкафы — бывшие экспонаты Всемирной выставки, мейсенские сервизы с пастушками, доспехи, теснящиеся вдоль стен, и мраморные бюсты, во взглядах которых сквозит какая-то особая, глубокая задумчивость, не чуждая и самому Рамзесу Йенсену.

Склонность к меланхолическим размышлениям стала неотъемлемой частью его натуры с тех самых пор, как много лет назад, в молодости, он оказался в новой тюрьме неподалеку от города Хорсенса, где провел целый год в отрыве от мира. Тюрьма эта, спроектированная по американскому образцу тюрьмы в Филадельфии, в то время была еще не достроена, и Рамзеса перевели в нее из копенгагенского исправительного дома лишь потому, что начальнику новой тюрьмы не терпелось применить свои идеи на практике.

Комплекс зданий в форме звезды был возведен в пустынном месте, продуваемом всеми ветрами. В каждой камере — которые на тот момент, как уже говорилось, пустовали — имелись канализация и водопровод. Миски с водянистой картошкой и неизменно черствые ломти хлеба, казалось, сами собой, без всякого человеческого участия, попадали в камеру. В этой новой тюрьме Рамзес общался лишь с одним человеком — самим начальником заведения, обладателем ученой степени доктора теологии. Каждое воскресенье в самом центре тюрьмы он устраивал краткое богослужение для одного только Рамзеса, а тот все время проповеди стоял в узкой деревянной будке, не шевелясь, вытянув руки по швам. На голову Рамзесу надевали специальный мешок с прорезями для глаз, чтобы проповедника не смущало выражение лица заключенного и чтобы заключенный не впал в соблазн вернуться к прежней греховной жизни, увидев свое отражение в стальных тюремных решетках.

Начальник был бессердечным и угрюмым совершенствователем человеческих душ, убежденным в том, что его проповедь, полная изоляция, тюремная пища, состоящая из муки, воды и картошки, рано или поздно заставят узника по-новому взглянуть на свои проступки и позорное положение, в результате чего он раскается, придет в отчаяние, и произойдет исправление. Втайне от всех начальник тюрьмы интересовался оккультными науками, а его проповеди опирались преимущественно на Откровение Иоанна Богослова, которое он считал магическим текстом. Он был убежден в том, что все его слова превращаются в магнетические лучи, которые проникают в кору головного мозга заключенных и вызывают химическую реакцию, постепенно изменяющую психологию нарушителей закона. Именно поэтому у него образовалась привычка, сказав во время проповеди что-нибудь особенно важное, широко раскрывать рот, чтобы направить магнетизм на заключенного.

За год, проведенный в этой тюрьме, Рамзес успел выкопать подземный ход из камеры на свободу и перебрать в памяти все свои преступления. Чтобы легче было переносить одиночество в огромном пустом здании, он стал вспоминать совершенные им ограбления, представляя себе, что бы было, не окажись на его пути скрипучих дверей, опрокинутой мебели, хитроумных замков, злобных собак и разных других препятствий. Неожиданно для себя Рамзес обнаружил, что у него прекрасная память, и, мысленно доведя до совершенства преступления своей жизни, принялся столь же подробно разбирать преступления отца, деда и прадеда. Этому занятию он предавался долгими ночами, прислушиваясь к ветру, завывающему над вересковой пустошью, а также во время проповедей, пока начальник тюрьмы рассказывал о существах из Откровения Иоанна Богослова — символах наказания и торжества справедливости. В конце концов Рамзес погрузился в такое состояние, когда уже перестал понимать, что более реально: огромный, населенный фантасмагорическими видениями из Апокалипсиса зал, где начальник тюрьмы открывал и закрывал рот, словно выброшенная на берег рыбина, или воображаемые им усадьбы и призрачные комнаты, куда он входил с легкостью танцовщика и которые затем покидал, не оставляя никаких следов, кроме мочи, поскольку всегда следовал обычаю своих предков мочиться на месте преступления, считая это самым надежным способом избежать поимки.