Представление о двадцатом веке - Хёг Питер - Страница 15

Примерно в это время Кристофер, сидя в своем кабинете, смотрит прямо перед собой отсутствующим взглядом — для него разрозненные части времени тоже начинают собираться воедино, и для меня во всем происходящем есть что-то неумолимое, я тоже смотрю отсутствующим взглядом прямо перед собой, прислушиваясь к приближающимся шагам пятерых мужчин. Я тоже мечтаю пожить в хаотичной вселенной без времени, как это удалось Кристоферу, мне тоже хочется убежать от времени, но оно нагоняет всех нас, и меня тоже. И у меня нет никакой возможности подробно рассказывать о стихах Кристофера, в которых несомненно присутствует воля к жизни, — потому что шаги приближаются. Я могу лишь сказать, что на листке бумаги, что лежит перед ним на столе, написано:

В это мгновение Катарина, жена Кристофера и мать его детей, заходится в смертельном приступе кашля, а где-то в городе три аудитора поднимают свои паучьи головы от счетов, свидетельствующих, что Кристофер растратил семейное состояние, что где-то во временной спирали он умудрился потерять всё и теперь он банкрот и вдовец, у которого на руках три несовершеннолетние дочери и что он каким-то образом несет ответственность за темный период в истории Рудкёпинга. Слышен стук каблуков генерала по мраморному полу и шарканье упругих туфель адвоката. Мужчины проходят через пустые комнаты, разграбленные слугами, и где-то в глубине дома находят Кристофера. Я бы не отказался услышать от него последнее слово, но Кристофер молча сидит перед этими людьми, которые представляют время и порядок. Амалия стоит рядом с отцом. Расширенными глазами смотрит она на пятерых мужчин и ясно осознаёт, что с тех пор как Старая Дама в далеком прошлом открыла двери, чтобы продемонстрировать первый в Рудкёпинге ватерклозет, в дом впервые вошли люди, которых никто не приглашал.

Мысль о том, что Анне Бак суждено родить нового Мессию, обитателям рыбацкого поселка Лаунэс впервые приходит в голову у постели умирающего сапожника. Сапожник стал последней в поселке заблудшей душой, обратившейся к Господу, и обращение это случилось после того, как однажды отец Анны, местный священник Торвальд Бак, ночь напролет простоял на морозе, спрятавшись за деревом у дороги, в ожидании пока мимо него не проедет на своей кобыле вдребезги пьяный сапожник на обратном пути из Рудкёпинга. Завидев его, Торвальд прокричал: «На колени, сапожник! Твой Господь говорит с тобой!»

Протрезвев от дикого страха, стоя босиком на рассыпающемся крупинками снегу, жгучем, словно отравленные иголки, сапожник слышит раздающийся из темного леса глас Божий, от которого со стеклянным звуком трескаются промерзшие ветви. В Лаунэс он возвращается в горячечном бреду, в котором его преследуют религиозные видения. Неделю спустя он умирает от воспаления легких, в присутствии священника и жителей поселка, собравшихся у его смертного одра, где они воочию убеждаются в духовном возрождении умирающего. И все-таки в последние минуты жизни душа его начинает от них ускользать — сапожника охватывают сомнения, от мысли о вечности без алкоголя он приходит в ужас и требует водки.

Тут-то и происходит самое интересное. На глазах присутствующих дочь священника Анна, всего лишь семи лет от роду, раздваивается. Только что была одна Анна, которая по-прежнему стоит рядом с отцом, и вот уже кроме нее появляется еще одна, такая же, которая садится на постель умирающего. В эту минуту всем начинает казаться, что они видят Анну впервые. Ясное дело — они не первый раз видят и прекрасно знают дочь священника. Но сейчас они замечают, что этот ребенок, который минуту назад разделился на двоих, удивительно красив и прямо-таки светится целомудрием. Тут все вдруг вспоминают о Святой Деве и о всех своих прошлых грехах, отчего во рту у них появляется металлический привкус, и все они дружно, не обменявшись ни словом, начинают осознавать, что эта девочка создана для чего-то великого.

Анна, похоже, не замечает, что все присутствующие пристально наблюдают за ней. Она кладет руку на лоб сапожника, на смену его щемящей тоске по выпивке приходит умиротворение, какое бывало у него только в детстве, и он умирает.

Отец Анны, Торвальд Бак, узнал, что станет священником в Лаунэсе, непосредственно из Божьего откровения. Откровение это снизошло на него, когда портрет его матери упал со стены, в то время как он — преисполненный глубокого отвращения к своему бессмысленному существованию — стоял перед тазиком с водой в своей копенгагенской комнате, приготовившись втирать в член жгучую мазь, которая должна была излечить его от сифилиса. Он уже так давно уехал из Рудкёпинга — изучать теологию в Копенгагенском университете, что почти забыл родной диалект, а воспоминания о городе детства растворились в мареве излишеств, которым он истово предавался в столице, вот почему он не особенно прислушивался к словам лежащей на постели девушки. Та зачитывала ему вслух отрывки из писем, которые со времен его отъезда с неизменной регулярностью приходили ему из родного дома дважды в неделю, и которые он, даже не вскрывая, засовывал под соломенный матрас, откуда эти письма, со следами кофейного пунша и соков любви, теперь и вытаскивала его подруга.

— Твой брат стал священником, — сообщила девица, расправляя тонкую ткань неглиже.

— Черт своих метит, — отозвался Торвальд.

— Твоя сестра вышла замуж, — продолжала она, распечатав следующий конверт длинным, не очень чистым ногтем.

— Да пропали она пропадом, — рассеянно пробормотал Торвальд.

— Твой отец умер, — сказала девушка, подняв глаза от листка бумаги.

— Вот дьявол! — воскликнул Торвальд.

В это мгновение висевший на стене акварельный портрет его матери, поблекший от табачного дыма и непрестанного сквернословия, свалился в таз, и, когда краски слились и растворились, словно стершийся из памяти сон, Торвальд Бак пробудился к новой жизни.

Должен признаться, мне такие внезапные обращения не очень понятны. В чем-то они сродни родам после непорочного зачатия — в том смысле, что вроде бы ни тому, ни другому не предшествовало то, что обычно предшествует, но именно так Торвальд Бак навсегда запомнил свое спасение — как будто его, посреди его копенгагенской жизни, нежданно-негаданно поразил удар молнии, и позднее, когда он вместе с великим народным пастырем Вильхельмом Беком[15] стал одним из основателей движения «Внутренняя миссия», именно к таким обращениям призывал он в своих проповедях. Но в тот день, когда упал портрет, он не произнес ни звука, тюбик с мазью выпал из рук прямо в таз, и Торвальд медленно опустился на колени — под грузом нахлынувших чувств гордости и смирения, происходящих от сознания того, что он одновременно является избранником и помазанником Божьим и самым ничтожным созданием на свете. После чего возникло видение — он увидел рыбацкий поселок Лаунэс, названия этого Торвальд никогда прежде не слышал, хотя поселок и находился не так далеко от Рудкёпинга, и увидел он горстку мрачных лачуг, на границе между бесплодной, словно пустыня, землей и серым от вечной непогоды морем, над которым витает запах тухлой рыбы.

До этого времени Торвальд ходил в университет исключительно для того, чтобы в компании своих друзей-собутыльников потешаться над профессорами-теологами, которые, с одной стороны, опираясь на научные данные, доказывали несостоятельность библейских текстов, а с другой стороны, настаивали на их исключительной глубине. Теперь же он взялся за ум и, утвердившись в своих убеждениях, лучше всех сдал выпускной экзамен, подготовившись к нему всего лишь за год, в течение которого к тому же еще и умудрялся в редкие свободные часы обходить те заведения, где прежде пил из губительного кубка греха, пытаясь наставлять своих прежних приятелей на путь истинный.