Уходим завтра в море - Всеволожский Игорь - Страница 17

— Встань, тебе говорю, и не валяй дурака. Авдеенко сказал плачущим голосом:

— Пусти ногу!

— Кто поверит тебе, что ты нервный? — Юра отпустил ногу. — Тебя дома избаловали. Вставай!

Авдеенко поднялся.

— А теперь выполняй приказание.

И Авдеенко, всхлипывая, поплелся выполнять приказание.

Юра пришел к нам из батальона морской пехоты, который выдержал страшный удар фашистских танков под Севастополем. В том же батальоне служил матрос Алексей Калюжный; он и его шесть товарищей защищали дзот. Юра показал нам записанные в тетрадку слова, которые Калюжный написал перед смертью: «Родина моя! Земля русская! Любимый Сталин! Я дрался так, как подсказывало мне сердце. Истреблял гадов, пока сердце билось в груди. Я умираю, но знаю — мы победим. Моряки-черноморцы! Держитесь крепче! Клятву воина я сдержал. Калюжный». В ту же тетрадь Юра записал и слова капитана первого ранга, который сказал мне, что «коммунист никогда не лжет, всегда должен говорить правду». Юра записал так: «Нахимовец никогда не лжет, всегда говорит правду, даже если правда горька, как полынь». Я поправил:

— Он же сказал не «нахимовец» — «коммунист».

— А нахимовец должен быть во всем коммунистом, — ответил Юра. — Ты ведь был пионером?

— Был. В Ленинграде. А ты давно в комсомоле, Юра?

— Еще с Севастополя. Перед боем матросы подавали заявления в партию, а я пошел в бой комсомольцем…

Каждое утро мы выходили во двор, и старшина учил нас ходить в ногу, поворачиваться по команде — словом, всему тому, что должно нам понадобиться, когда мы выйдем на парад по случаю начала занятий.

— Вы носите флотскую форму, — внушал нам Протасов, — и в строю пройдете через весь город. Не думаю, чтоб вам было приятно, если кто-нибудь скажет: «Нахимовцы, а строевым шагом ходить не умеют!»

«Флотским» наука давалась легко, и если Протасов командовал: «Правое плечо вперед!», Фрол, Забегалов и Девяткин быстро и четко сворачивали налево. Но бедный Бунчиков обязательно делал все наоборот и сбивал весь строй, а когда Протасов терпеливо ему выговаривал — терялся и путался еще больше, и ноги у него начинали заплетаться.

— Не стыдно ли вам, что малыши усваивают строй лучше вас? — укорял нас, случалось, Протасов, показывая на воспитанников младшего класса, маршировавших в другом конце двора.

И верно, у них получалось все как-то очень складно, и обучавший их матрос был ими доволен. Он покрикивал:

— Четче шаг! Не слышу ноги!

И тогда младшие так утаптывали мерзлую землю, что, казалось, их ноги налиты свинцом. У нас же все долго не клеилось, получалось плохо. И мы начинали злиться и на Протасова и друг на друга. К тому же Авдеенко завел манеру выходить из строя.

— Вы что, Авдеенко? — спрашивал старшина.

— Устал.

— Отдохните.

— Мамина дочка! — бурчал Фрол.

— Разговоры в строю? — обрывал Протасов.

И Фрол на секунду убирал голову в плечи, но сразу же снова принимал «бравый флотский вид» и шагал, стараясь чеканить шаг.

Ну и выдержка была у Протасова! У одного развяжется шнурок на ботинке — нарушен строй. У другого живот заболит — и он просит разрешения удалиться. У третьего начнется икота. Четвертый оторвет на ходу подметку. Пятый… Ну, да что вспоминать! Во всяком случае к Новому году мы ненавидели старшину, считая его мучителем и извергом, но зато научились холить «флотским» шагом, что нравилось и нам самим, и Кудряшову, и нашему командиру роты.

Сурков даже похвалил нас, правда, сдержанно, сказав, что по двору-то мы ходим хорошо, а что будет на улице, с оркестром, под знаменем — это еще неизвестно.

И вот, наконец, настало первое воскресенье после Нового года. День был ясный, солнечный, чуть морозный. Снега не было, хотя над горами висели тучи: там, наверное, бушевали зимние бури.

Впервые в жизни шагал я в строю, под оркестр, по улицам, в новенькой шинели, в начищенных до блеска ботинках и в бескозырке с черной муаровой ленточкой, на которой было написано золотом: «Нахимовское училище».

Впереди шел наш адмирал, а перед каждой ротой шли командиры рот, офицеры, воспитатели и их помощники — старшины. Мы старались не сбиваться с ноги и не отставать. Ведь отовсюду смотрели тысячи глаз — из окон, с балконов, с тротуаров и даже с деревьев: на всех сучках сидели мальчишки!

На углу офицер, опиравшийся на палку, показывал на нас мальчику — наверное, сыну. Несколько школьниц с сумками в руках глядели на нас во все глаза. Остановился трамвай, уступая нам дорогу. Два «зиса» зафырчали на месте. И ребята на углах повторяли хором: «На-хи-мов-ское у-чи-ли-ще!»

Мы свернули на проспект Руставели. Пихты были седыми от утреннего мороза. Направо, на холме, белел Дом правительства.

Мне казалось, что я в моей флотской шинели перестал быть тем, кем был раньше. Раньше я мог погнаться за кошкой, поиграть с собакой на улице или постоять с мальчуганом, который похвастает своим роллером. Теперь я стал одним из нахимовцев.

Мы дошли до широкой квадратной площади, развернулись и построились лицом к мраморной трибуне. За сквером белело здание с серыми мраморными колоннами.

— За горами бушует война, — сказал наш начальник. — Ваши отцы, братья и старшие товарищи отдают жизнь за ваше счастье и ваше будущее. Вы должны оценить заботу о вас, нахимовцы! Наша партия, наше правительство заботятся о том, чтобы вы спокойно учились и стали впоследствии офицерами Военно-Морского Флота. Вам предоставлена возможность не заботиться о завтрашнем дне. Вы сыты, одеты, вам есть, где жить, у вас есть пособия и книги. Вы должны учиться так, чтобы стать достойными ваших отцов и гордого звания «нахимовец». Вы должны высоко нести знамя училища и нигде, никогда и ничем не запятнать его…

Подбородки сами собой поднимались кверху, и мы скашивали глаза на густые толпы на тротуарах. Множество людей собралось сюда ради нас, полюбоваться нашей формой, знаменем, нашим оркестром и адмиралом с золотым шитьем на фуражке.

Когда мы возвратились в училище, по довольным лицам командиров и старшин мы поняли, что парад прошел хорошо.

А когда Протасов в кубрике снял шинель, мы увидели на его парадной фланелевке ордена Отечественной войны и Красной Звезды и несколько медалей. Он надел их по случаю парада. Раньше он их не носил.

Я подтолкнул локтем Фрола: и орденов и медалей у Протасова было вдвое больше, чем у него.

На другой день мы с Фролом очутились на одной парте.

Кудряшов представил нам учительницу русского языка, немолодую женщину с очень бледным, одутловатым лицом; очки в черепаховой оправе прикрывали выпуклые глаза. Учительница была в синем кителе с серебряными пуговицами, без погон. Она поздоровалась и сказала, что хочет проверить наши знания. Кудряшов присел на свободное место на заднюю парту, а учительница, раздав нам тетради, достала из бокового кармана книжку в красном коленкоровом переплете и принялась медленно диктовать.

Еще в Ленинграде, в школе, я писал без ошибок и хорошо разбирался в знаках препинания, поэтому для меня диктант был легким делом. Но Фрол вдруг запыхтел и, высунув кончик языка, с таким напряжением налегал на перо, будто выжимал тяжести. Его острый локоть задевал меня всякий раз, когда Фрол заканчивал строчку. Я увидел кривые буквы, разбросанные по бумаге, словно кто-то собрал их в горсть и потом рассыпал.

Перья скрипели так громко, и все в классе так вздыхали и сопели носами, что учительница несколько раз удивленно поглядывала то на нас, то на Кудряшова. Но она продолжала диктовать — это был отрывок из «Капитанской дочки». Продиктовав до конца, сказала:

— Ну что ж, на этом закончим. Надпишите фамилии и сдайте работы дежурному. Я просмотрю их сейчас же, — добавила она. — Мне любопытно знать, с кем я имею дело.

Когда дежурный по классу Бунчиков положил на стол стопку тетрадей, учительница села за стол и принялась их просматривать.