Русские дети. 48 рассказов о детях - Сенчин Роман Валерьевич - Страница 83

– Можно и так сказать.

Он занимался с седьмым «А» три месяца – дополнительный урок каждый день, и никто не ворчал. Даже Голодец в конце концов сменил гнев на безразличие – иногда и он прислушивался к рассказам Пал Тиныча. История, литература, география, музыка – без сокращений и ограничений. Для администрации у Пал Тиныча, если что, была легенда – они готовят сюрприз к Новому году. Как выкручиваться, историк ещё не решил.

В середине декабря седьмой привычно завалился в кабинет истории, и Вася МакАров уже подпёр рукой щёку, приготовившись слушать, как вдруг дверь открылась, и на пороге появилась Кира Голубева. Она была в чём-то чёрном и опасно узком. Одно лишнее движение, и что-то чёрное лопнет по швам.

– Мама, ты мне обещала! – закричала Соня.

– Я обещала сделать всё для того, чтобы ты получила хорошее образование, – сказала Кира. Каждое слово отмерено, как лекарство, которое дают в каплях. – Давно хотелось мне поприсутствовать на ваших дополнительных занятиях, Павел Константинович, не возражаете?

– Нет. Пожалуйста.

– И не только мне, – уточнила Кира. За ней в класс вошло ещё несколько родительниц – Тиныч заметил Крюкову. С ними шла директриса Юлия Викторовна, Окса, даже Диана была здесь, смотрела в пол, как будто боялась запнуться.

Дамы расселись на задних партах, «на Камчатке», как говорили в пору детства Пал Тиныча. Кто-то просто стоял в проходах – массовка, хор, кордебалет. Сегодня, по заказу Васи МакАрова, была тема – сюрреализм. Вася изменился в последнее время: он знал многое из того, что рассказывал учитель, но теперь он мог знать это на законных основаниях. А не потому, что выскочка или задрот.

Кира Голубева засопела, уже когда на электронной доске появился первый слайд – вполне безобидный Дали.

– Скажите, Павел Константинович, а это есть в программе? – громко спросила она с задней парты.

– Нет, – ответил Тиныч. – В программе уже вообще почти ничего не осталось.

– Поняла, – сказала Голубева. – Вы считаете, мы должны быть вам благодарны, что вы тут насмерть пугаете наших детей рассказами про смерть? Соня не могла уснуть после вашего Данте целую неделю, я даже водила её на специальный тренинг!

Вася МакАров неприлично хрюкнул, а Соня заплакала.

– А вы, Кира Сергеевна, разве не говорили с дочкой о том, что смерть существует?

– Это решать мне, а не вам! – взвилась Кира Голубева. Взвилась, как кострами – синие ночи или как соколы – орлами, честное слово. Диана напряжённо рассматривала какой-то рисунок на столе, и, поскольку стол принадлежал отсутствовавшему сегодня Карпову, рисунок был, скорее всего, неприличный.

– Заканчивайте, Юлия Викторовна, – буднично велела Голубева и пошла прочь из класса, подцепив на ходу дочь за руку – как будто портфель. За ней потянулись все остальные, вначале родители, потом учителя, потом – дети. Первым вышел Голодец, за ним шествовали временно осиротевшие вассалы Карпова, Даша Бывшева и сёстры Крюковы… Катя Саркисян поплакала, но ушла вместе со всеми. Только МакАров по-прежнему полулежал на своей парте, пока учитель не попросил его – пожалуйста, Вася, уходи и не волнуйся за меня.

– Я и не волнуюсь, – окрысился Вася. Хлопнул дверью.

Пал Тиныч остался в кабинете один, с интерактивной доски на него смотрел страшным взглядом Сальвадор Дали. А потом позвонила Рита.

– Во-первых, приехал Артём, – сказала она. – С девушкой, которая по-русски знает два или три слова. Во-вторых, мне звонила твоя подруга – Диана, кажется. Сказала, что у вас всё кончено и чтобы я подавилась. Это вообще как, нормально, ты считаешь?

Пал Тиныч выключил мобильник, подумал – и выбросил его в окно. Мобильник мягко упал в сугроб, наверняка не разбился – второй этаж. Бросить телефон легче, чем человека.

Когда Диана спрашивала, почему он не бросит Риту, если между ними давно уже не осталось ничего даже приблизительно похожего на любовь, Пал Тиныч отговаривался какими-то общими фразами. Правды Диана не поняла бы. Рита – при всей её резкости, холодности, нетерпимости – была самым беззащитным человеком из всех людей в его жизни. За эту беззащитность, эту беспомощность мужчины обычно и отдают всё, что у них есть, – они за неё даже умирают. Она ценнее красоты, важнее ума, соблазнительнее денег.

Пал Тиныч никогда не бросит Риту.

И не спасёт от заговорщиков ни одного ребёнка.

Ни одного!

Он вышел из школы в полной темноте, охранник посмотрел с интересом – видимо, все уже знали, что это последний рабочий день историка.

Пустая парковка, днём забитая дорогими машинами, тишина в школьном дворе, под фонарём – каток, царство Махалыча.

И вдруг кто-то налетел на Пал Тиныча из-за угла и ударил его головой в живот – не сильно, но чувствительно. Учитель не сразу, но понял – это Вася МакАров попытался обнять его и сказать этим объятием то, чего нельзя произнести словами.

Вообще, никто не знает, долго ли ещё люди будут пользоваться словами – и объятьями, когда слов не подобрать.

– Не плачь, Вася, ну что ты! – мягко, как сыну, сказал учитель. – Ты и так всё знаешь, о чём я рассказывал.

Он говорил это, но понимал, что Вася плачет не о том, что Полтиныч не успел открыть ему какие-то тайные знания. Он плакал потому, что его ровесники так многого не знали и теперь уже не узнают.

Дети всегда остаются детьми – но это, конечно, слабое утешение.

Пал Тиныч довёл Васю до дома, благо жили Макаровы всего в двух кварталах – а вот, например, Карпова возили в лицей через весь город. На прощанье мальчишка, как большой щенок, опять уткнулся головой, на сей раз в бок.

– Я вас никогда больше не увижу, – сказал он Пал Тинычу, всхлипывая.

Пал Тиныч дождался, пока Вася зайдёт в подъезд. В окнах светились украшенные ёлки, и учитель вспомнил прошлогодний школьный праздник – роль Деда Мороза должен был исполнять папа Крюковых – директор завода, краснолицый богатырь. К сожалению, папа выпил лишку, и пришлось выпускать на сцену семейного водителя – он был худой и маленький, дедморозья шуба висела на нём как на заборе, но в остальном он справился на ура.

Как хорошо, что приехал Артём с невестой, – её зовут Ян, «ласточка».

Пал Тиныч шёл домой и думал, что сегодня он навсегда перестал быть учителем – и в утешение ему останется только теория заговора.

А возле самого подъезда дорогу ему перебежала чёрная кошка.

Марку подарили на день рождения фотоаппарат, но не такой: не цифровой, а плёночный; в него нужно было заряжать – папа так и сказал: заряжать – плёнку, а потом – там была ещё целая коробка вместе с ним – разводить раствор, проявлять, промывать, закреплять, печатать. Это Марк говорил, что мечтает быть фотографом (он другое имел в виду, ему хотелось тоже фотоаппарат, как у всех, но пришлось соответствовать).

Хочешь быть фотографом, – это папа сказал, а Марк по том как само собой разумеющееся говорил всем в школе, – научись сначала проявлять, печатать, всё руками, сам, чтобы понять процесс изнутри, а потом уже… – в школе слушали со скепсисом, но всё-таки уважительно кивали: антиквариат.

Проявлять и печатать оказалось трудно, но не чересчур – уже к концу августа Марку удавалось зарядить бачок так, чтобы плёнка не слипалась, подобрать температуру раствора и засечь время так, чтобы не перетемнить негатив, и его стал по-настоящему завораживать момент, когда в слабом красном, как рубин, свете, на белой бумаге из небытия, из прошлого, которого теперь нет, медленно, будто преодолевая сопротивление листа, проступали вещи, люди, тени – воробей, присевший на спинку скамейки, наклонивший голову вниз и вбок (уже испугался, но ещё не улетел), или вода, текущая из трубы, когда дождь уже закончился, и маленькое кристальное озеро в асфальтовой чаше кипит, расходится дергающимися кругами, или мама, обернувшаяся от стола: Ма-арк! кушать! господи, ты меня напугал (смазано), – они были, несомненно, теми же самыми, но в то же время другими, потому что нигде в жизни не встретишь её обездвиженности, и тем больше движение взывало к себе.