Русские дети. 48 рассказов о детях - Сенчин Роман Валерьевич - Страница 41

– Да, я здесь. Спокойной ночи.

Думала, что сразу повалится на кровать: ноги ныли, голова гудела, тело было будто избитое, – но вместо этого долго разглядывала обстановку маленькой комнатки. Старый фанерный шкаф, трюмо, тяжёлые шторы, телевизорик «Рекорд»… Кровать тоже старая, панцирная. Полки с книгами. Целый ряд разноцветных, но с одинаковой надписью на корешке «Александр Солженицын»… Мебель была привезена из прошлой квартиры – раньше они с Андреем жили где-то в Замоскворечье, потом их переселили…

На стене висело несколько фотографий в рамочках. Мужчина в военной форме, женщины с причёсками годов пятидесятых, есть и вообще старая – несколько человек, одетых по дореволюционной моде, женщины в шляпках, с зонтиками от солнца… Наверное, родители и бабушки, дедушки, другие родственники Анны Георгиевны.

Оля с ней никогда не разговаривала. Так, когда приезжала, сначала здоровалась, потом, уезжая, прощалась. Знала, что всю жизнь Анна Георгиевна прожила в Москве, никуда даже не выезжала дальше дачи, которая давно тоже уже находится в границах Москвы… Однажды тётя Ира рассказала, что Анна Георгиевна родилась в те дни, когда из Москвы выезжало, бежало население… Осенью сорок первого, кажется… Из громкоговорителя возле Большого театра вместо песни «Всё выше, и выше, и выше» зазвучал гимн немецкой авиации… Об этом тётя Ира рассказала в момент конфликта со свекровью и намекнула, что не такими уж патриотами были родители Анны Георгиевны, а вполне возможно – наоборот…

Анна Георгиевна была замкнутой, суровой, строгой. Но именно она записывала и водила внучку в музыкальную школу, в художественную школу, что-то ей постоянно внушала, к чему-то готовила. И вот теперь лежит в больнице без сознания после инсульта…

Оля расправила постель, потрогала простыню, подушку. Да, свежее… Разделась, достала из чемодана ночнушку. Села на кровать.

Из соседней комнаты или дальше, из Вариной, слышались голоса тёти Иры и Вари:

– Ну доделывай быстрее, десятый час!

– Не могу я больше!

– А что делать?! Давай, завтра будет легче, отдохнёшь…

– Пусть ложится, – это уже Андрей. – Что она сейчас сделает?

– Да? И влепят ей двойку.

– Нам двойки не ставят.

– Пока жалеют, а потом будут. Не хочу, чтобы у меня дочь была двоечницей!.. Давай, Варь, тут на две минуты.

Тишина. Наверное, Варя сдалась…

Оля легла, накрылась одеялом с головой. Вспомнила, что маме с утра не звонила. Хотела позвонить, даже вроде бы потянулась к лежащему на тумбочке телефону, но в тот же момент сон накрыл и унёс…

Завтра было не легче. Утро, по крайней мере. Те же торопливые сборы в школу, суетливый завтрак, спор из-за косички… Олю, правда, оставили до двух дома.

– Я Варю на машине сейчас отвезу, – сказала тётя Ира. – А ты в два тридцать приезжаешь в школу, забираешь её после кружка мягкой игрушки, и едете в художку. Дорогу Варя знает… Там два часа занятий, а потом – домой. Как раз репетиторша по английскому придёт… И потом проконтролируй, чтобы уроки сделала… – Она хотела уже пойти в прихожую, но спохватилась: – Там вон компьютер, можешь в Интернете посидеть, посмотри, где какие подготовительные… Вообще, надо обсудить, что как тебе делать дальше. Надо, Оль, за ум браться…

– Мама, – строгий голос Вари, – мы ведь опоздаем.

– Всё, бегу. Вечером обсудим. Да?

Оля несколько раз торопливо и мелко кивнула: да-да. Тётя Ира с Варей выскочили из квартиры.

В начале третьего Оля была в школе. В два тридцать пять к ней спустилась Варя. Стала одеваться. Оля стояла рядом, не зная, помогать ей или нет. И тут в вестибюль с улицы вкатилась волна маленьких солдатиков в пятнистой форме и тяжёлых ботинках, с большими рюкзаками на плечах. Побросали рюкзаки, расселись на них, тяжело дыша, шмыргая носами, довольно и устало пересмеиваясь… Сразу запахло как-то не по-школьному.

Оля недоумённо смотрела на них. Среди солдатиков были не только мальчики, но и девочки.

– Кто это? – тихо спросила Варю.

Она одновременно и презрительно, и уважительно объяснила:

– Кадеты. У них сбор был сегодня… Всё, оделась. Надо в художку скорее…

Да, день мало отличался от вчерашнего. И уж точно был не легче. Больше переездов, спешки, нервов. Может, тётя Ира считала среду лучше вторника потому, что не так долго томишься, ожидая Варю, а скорее всего, просто сама себя и дочку убеждала, что среда легче, чтобы как-нибудь его пережить, не лишиться остатков сил… Ещё и это занятие по английскому… Оля минут десять поприсутствовала, слушая неизвестные ей слова, а потом голову заломило и она тихонько ушла на кухню.

Она тоже учила в школе английский, но учителя появлялись в их селе время от времени, и её познания ограничились парой-тройкой коротких фраз вроде: «Ай май нез Ольга».

Потом, когда после английского и перед домашними заданиями пили сок с кексами, Оля столкнулась взглядом с Варей и вздрогнула. Такие были у неё глаза… Не то чтобы взрослые… А будто у какого-нибудь бегуна, который преодолел уже тысячу километров, измучен до предела, но знает, что впереди ещё сто тысяч километров и он обязан их пробежать. Вот сейчас съест кекс, выпьет стакан сока – и вперёд.

Вечером, лёжа в постели и стараясь скорее уснуть, Оля продолжала видеть эти глаза. Теперь, в воображении, они стали совсем уж жуткими – усталость, отчаяние, боль, готовность бороться до конца. До какого конца?..

Оле хотелось подняться, пойти в комнату Вари и спросить, играет ли она в свои игрушки. Игрушки есть, но они в таком порядке, словно к ним давно не прикасались… Да и сложно было представить девочку с такими глазами, шепчущуюся с куклами, смеющуюся весёлому мультику, верящую в Деда Мороза.

Утром был четверг, и по сравнению со вторником и средой он был почти что свободным. Лишь школа, кружок юных чтецов в той же школе и один урок в музыкалке.

Но сегодня Оле было труднее, чем вчера и позавчера, – сегодня она особенно отчётливо видела, что люди на улицах, в вестибюле школы, в музыкалке такие вот замотанные, обессилевшие, но упорные бегуны. Они торопятся, куда-то опаздывают, мешают друг другу. Особенно мешают те редкие, что не спешат; особенно раздражают парочки, держащиеся за руки, – занимают почти весь тротуар и создают серьёзную помеху для встречных и пытающихся их обогнать… Да, за ручку или под ручку по Москве не погуляешь…

Варя шла впереди, уверенно, быстро, слегка враскачку, с большим, напоминающим туристский рюкзак ранцем. Умело лавировала меж людей. Такой профессиональный ходок по московским лабиринтам… Оля и готова была восхищаться ею, и плакать по ней. «Варя, тебе же всего семь лет! Нельзя так рано такой становиться!»

За ужином тётя Ира спросила:

– Ты что-то, Оля, грустная у нас совсем. Устала?

– Нет, так… – Она хотела отмолчаться, тем более что сама не понимала, то есть не могла сформулировать, почему ей так плохо, до трясучки тревожно, но слова выплеснулись сами: – Тётя Ира… Ира, я, наверно, уеду.

Тётя Ира, Андрей и Варя оторвались от еды и недоумённо посмотрели на неё. После довольно долгого молчания тётя Ира произнесла хрипловато, будто горло перекрывал кусок:

– Почему?

– Ну, что-то мне… – Оля взглянула на Варю. – Я потом скажу.

– Да нет уж, – тётя Ира стала злиться, – нет, ты сейчас скажи. Объясни.

– Я при Варе не хочу…

– Ладно… Та-ак, – тётя Ира снова сделала голос приятным, – кому добавочки?.. Доченька, не забудь сольфеджио сделать.

И когда Варя ушла, она повторила:

– Что ж, Ольга, объясни своё решение.

Андрей сидел, глядя в чашку с чаем. Наверняка он хотел бы не быть здесь, на кухне, но, видимо, ему тоже нужно было услышать… Оля с трудом, путаясь в словах, стала говорить:

– Мне Варю жалко… Такая маленькая, и так… Она ведь совсем на ребёнка не похожа… И другие… Прямо плакать… Жалко… – И она действительно, как только сказала «плакать», почувствовала, что из левого глаза вытекла и побежала к подбородку слеза. – Три этих дня прямо совсем… А как подумаю, что так всегда…