Мангазейский подьячий (СИ) - Костин Константин Александрович - Страница 4

Правда, я подозреваю, что в этом походе от Аглашки — только безбашенность и нахальство. А точный расчет был от Насти с Клавой. Княжна, хоть и страдает от комплекса неполноценности и теряется при близком общении со мной, но девчонка умная.

В общем — Аглашка пришла к Дому, постучалась в ворота, поругалась со стражниками, на шум вышел местный дворецкий — кроме шуток, он на Руси именно таки называется — посмотрел на взъерошенную девчонку… нет, это не стражники ее ерошили, она вечно так выглядит, посмотрел, короче говоря, что-то прикинул… И теперь в Доме будет новая посудомойка. А у меня — свой человек, глаза и уши.

— …я, значит, теперь могу тихонько по дому пошастать, у дверей послушать, и…

— И бесследно исчезнуть, когда тебя поймают, — закончил я.

— Меня? Поймают?!

— Тебя. Ты думаешь, в боярский дом просто так возьмут первую попавшуюся девчонку с улицы? Могу поспорить, сегодня вечерком вокруг нашего дома будет крутиться пара-тройка неприметных людишек, которые разнюхают, кто ты вообще такая, откуда взялась и не собираешься ли ты вынести из терема столовое серебро и жемчужное ожерелье самой боярыни.

— А у нее есть жемчужное ожерелье?

— Аглаша!!!

— Нет, ну правда.

— Аглаша, твоя задача — мыть посуду, болтать с другими слугами, смотреть, слушать, запоминать и никогда-никогда не совать свой нос туда, где нечего делать посудомойке! За тобой будут присматривать и, если тебе в голову придет мысль куда-то пошастать и где-то подслушать — то лучше сразу и сама помойся и завернись в саван.

— Но…

— Аглаша. Ты. Меня. Поняла?

— Да…

Ой, что-то терзают меня сомнения… Ладно. Теперь вторая часть Марлезонского балета.

— Пойдем.

Я взял девчонку за руку и повел за собой в комнату. Аглашка сначала послушно бежала следом, но у дверей притормозила:

— А… зачем?

Тот же вопрос молча стоял в округлившихся глазах остальной части моего «гарема».

— Отблагодарить ее хочет, — с некоторым сомнением прошептала Настя.

Аглашка уперлась окончательно:

— А можно… не надо? Я как-то… это… боюсь… Может, потом? В другой раз?

— Пошли, — потянул я ее, — Наказывать тебя буду. За самоуправство и без меня решили.

Остальные правильно поняли множественное число в слове «решили» и заподозрили, что их ждет то же самое. Только потом.

Аглашка растерянно посмотрела на меня. Я кивнул на кровать:

— Ложись.

— А… — она потеребила конец пояска, — Одежду… снимать?

— Не нужно. Ложись давай.

Девчонка обреченно вздохнула и легла. На спину, вытянув руки вдоль тела.

— На живот, — покачал я головой.

В глазах скоморошки плескался страх. Она не понимала, что я задумал, и явно напридумывала себе таких ужасов, что это само по себе было бы наказанием. Но я не остановился.

Подошел к Англашке — та зажмурилась — вытянул ее руки вперед и привязал к столбцам кровати косынкой. Вторая косынка ушла на ноги, теперь скоморошка лежала, вытянутая в струнку.

— Что… что ты будешь делать? — спросила она, испуганно кося глазом.

— Наказывать, — сказал я, и завязал ей рот платком.

После этого я… Подвинул к кровати табурет и сел на него, открыв недавно купленную книгу. «Повесть о бесноватой жене Соломонии, пять лет жившей одержимой и поругаемой бесами и спасенной святыми отцами Иоанном и Прокопием».

Когда до Аглашки дошло, что я с ней не буду делать НИЧЕГО — она издала такой вопль, что за дверью шарахнулись и кто-то упал. А нечего подслушивать!

Аглашка рвалась и рычала, явно желая задушить меня своими собственными руками покусать своими собственными зубами, чтобы отомстить за проведенный мною моральный террор. Кровать скрипела, как парусник в шторм, что, вкупе с рычанием и мычанием, создавало настолько жуткий звуковой фон… Я перевернул страницу и хихикнул, представляя испуганные лица остальных заговорщиц, воображающих невесть что. Хотя, чего их представлять — вон, сквозь стену просунулась голова Диты, с глазами настолько круглыми, как будто их циркулем чертили. Она ошарашено поглядела на происходящее — и упала, катаясь от хохота.

Но это бесовка. А остальным-то не видно!

Дождавшись, пока Аглашка успокоится и промычит что-то успокоительное сквозь платок, я повернулся к кровати и наклонился над ней:

— Аглашенька, подумай, пожалуйста и вспомни: не помнишь ли ты главаря разбойничьей ватаги, который примерно год назад умер или погиб, но об этом никто не знает?

У меня, между прочим, есть СВОЙ план разведки Дома.

С моральным террором нифига не вышло. С Аглшки — как с гуся вода, когда я ее отвязал, она долго возмущалась, но тихо, явно предвкушая, как сейчас расскажет остальным девчонкам о том, каким жестоким пыткам я ее подверг. Собственно, на такой итог я и рассчитывал — чтобы другие опасались плести интриги, не зная точно, чем им это грозит.

Не сработало, ни у Аглашки, ни у меня. Оказывается, бесовка давным-давно придумала способ общения с девчонками, которые ее не слышат и не видят. На предметы-то она может воздействовать, пусть и только на легкие. А уголь, которым можно писать на доске — это легкий предмет. В общем, они давно переписываются, поэтому, когда Дита призналась, что видела всё, что происходило с Аглашкой, они быстро выпытали у нее, что творилось в комнате. Так что, если произойдет еще один приступ инициативы — придется придумывать что-то другое. Вправду пороть, что ли?

Но это — дела вчерашние, а сегодня у меня дела другие. В Кремле. У губного старосты.

Здешний погибельный староста, Иван Васильевич, в противоположность своему тезке — которого в этом мире и не существовало — грозным не был. Ну, по крайней мере — не выглядел. Мягкий и добрый начальник полиции — существо по определению небывалое.

Огромный мужик, в красным с золотом кафтане, с широким круглым лицом, обросшим короткой окладистой бородой, рыжеватого оттенка. Тяжелые веки чуть прикрывали глаза, как будто он дремал на ходу. Правую половину лица пересекал шрам от ножа — уж шрамов я во время службы в Приказе навидался — отчего правый глаз, через который шрам тоже проходил, выглядел совсем зажмуренным, и староста выглядел так, как будто всегда прицеливался.

— Будь здоров, Иван Васильевич, — поклонился я, входя в его кабинет. Правда, обращение с «-вичем» ему по статусу не положено, но боярин, а, как и отец Викентия, из сынов боярских, но капелька лести еще никогда не вредила.

Староста, сидевший за столом, коротко глянул на меня, стоящего рядом. Да, вот так — кто главнее, тот сидит, кто ниже по статусу — стоит. Здесь арестованные и не мечтают о том, чтобы на допросе сидеть.

— Варфоломей Кравуч…? Не знаю я ничего ни про каких слонов! — внезапно рявкнул он, — Надоели уже ходить и спрашивать!

— Да я первый раз пришел… — растерялся я.

— Да тут до тебя еще приходили… Три раза!

Ишь ты. Оказывается, моя бредовая легенда кого-то заинтересовала. Вон, даже не постеснялись к старосте обратиться. К воеводе, надеюсь, ходоков не было? А то тот может, долго не разбираясь, решить наказать главного виновника, распространителя слухов о сибирских слонах.

— Я не про слонов, — коротко произнес я и, прежде чем староста ответил, я извлек из-за пояса то, что казалось мне бесполезным.

Свою приказную печать.

— Разбойный Приказ.

Брови Ивана Васильевича взлетели вверх, потом глаза совсем превратились в щелочки, сощурившись от сдерживаемого негодования. Наверное, так же возмутился бы начальник ОВД какого-нибудь российского города, узнав, что в его епархии мутят какие-то дела, не ставя его в известность, сотрудники МУРа.

— Что за дела у Приказа в Мангазее, дьяк…?

— Подьячий. Фёдор Тихонов.

— А начальник стола у тебя не Алексей Ерофеев ли?

— Он самый…

Бровь старосты чуть дернулась.

— …был. Только убили его, еще в начале лета. Зарезали.