Японские писатели – предтечи Новейшего времени - Сосэки Нацумэ - Страница 47

В тот день, войдя в четвёртый вагон рейса «Хикари», я пережил настоящее потрясение. Сидения были разболтаны; стёкла в копоти да ещё в трещинах, заклеенных маленькими бумажными кружочками. Пол был замусорен; и в этом вагоне сидело 7–8 человек с мрачными лицами; на потолке — паутина; по трансляции непрестанно крутили мрачный концерт для фортепиано Грига; в общем, было крайне неприятно. Пепельницы в сидениях, похоже, никогда не опорожнялись и были набиты окурками; на двери красовалась приклеенная надпись: «Проход в другие вагоны запрещён». В туалете, расположенном в конце вагона, отсутствовал слив воды, и всё скапливалось в контейнере. Умывальник не был подключён к водопроводу; к ёмкости с ручным насосом была на цепи прикреплена жестяная кружка. Я вконец рассердился и решил бросить затею с выступлением; сошёл на ближайшей станции и вернулся домой на такси. В таком состоянии не было смысла появляться в гостинице и на мероприятии.

В городе табачные лавки стали подвергаться остракизму; те, что располагались вблизи от моего дома, одна за другой закрывались, и мне приходилось ходить за сигаретами довольно далеко. Вскоре во всей округе остался всего один магазин.

«А вы-то не собираетесь закрываться? — осведомился я у старика-продавца. — Если вдруг надумаете — перевозите весь запас табака ко мне домой».

И в ту же ночь он привёз мне совершенно всё, что у него было.

«Закрываюсь».

Похоже, он только ждал предлога для этого, и моё предложение пришлось как нельзя кстати: он избавился от товара и смог закончить торговлю.

А дискриминация курильщиков приобретала всё большие размахи. В Европе и Америке курение уже было повсеместно запрещено, а в нашей, получается — малоразвитой стране всё ещё торговали табаком и существовали курильщики. Это воспринималось как общенациональный позор, поэтому курящих вообще перестали считать за людей; участились случаи их избиения.

Стандартная человеческая рассудительность удерживает людей от того, чтобы их глупость доходила до крайностей, — такова общая теория, но я с ней не согласен. Не знаю — до какого уровня должна дойти крайность? Взглянув на историю человечества, увидим в прошлом неисчислимое количество примеров, когда людская глупость вела к таким крайностям, как самоубийства и массовые казни. Дискриминация курильщиков достигла стадии «охоты за ведьмами»; и, поскольку реализовывавшие её люди не считали это простой глупостью, сдерживание было поставлено плохо. Время, когда происходит эскалация массовых убийств, нельзя назвать периодом соблюдений моральных норм религии, справедливости и добра. Дискриминация курильщиков проходила в соответствии с понятиями «справедливости» и «добра» адептов современной религии здоровья, и вскоре дело дошло до расправ. Рассказывали, что толпа истерических домохозяек человек в 17–18 и двое полицейских средь бела дня жестоко убили одного заядлого курильщика, не соглашавшегося бросить свою привычку, сколько бы его ни предупреждали. Говорили, что этот мужчина умер, истыканный кухонными ножами и продырявленный пулями, а из отверстий в его теле наружу брызгали никотин и смола.

Когда в токийском округе произошло землетрясение силой в пять баллов и в местах кучного проживания возникли пожары, поползли слухи, что их виновниками были курильщики, желающие вызвать беспорядки. На дорогах установили контрольные пункты; всех тех бедняг, кто не мог спеть песню «До-до-ицу»,^[167] без разбирательств зачисляли в курящие и убивали. Казалось, что и сами притесняемые уже на бессознательном уровне ощущают себя не виноватыми, но жертвами.

Вскоре сожгли здание компании «Японский табак»; хотя это и было неизбежно, теперь уже для курильщиков наступили действительно чёрные времена. Ночью по улицам бродили группы членов Общества за запрет курения в белых треугольных масках с факелами в руках и поджигали немногочисленные остававшиеся табачные лавки. Несмотря на подобные веяния, я всё ещё оставался модным писателем и имел некоторые привилегии, а потому приказывал редакторам собирать и привозить мне сигареты и упрямо продолжал курить в своё удовольствие.

Я поставил условие: «Вместо гонорара давайте мне сигареты; противном случае я прекращаю писать». Теперь беднягам редакторам приходилось рыскать по всей стране и доставать сигареты в отдалённых деревушках, где ещё ими потихоньку торговали, в лавках, не имевших лицензии, на чёрном рынке или у подпольных табачников.

Были и другие люди, подобные мне. Что ни говори, а журналистика — такая профессия; несколько её очень популярных представителей всё ещё писали, являясь курящими. В один прекрасный день появилась статья, в которой перечислялось около ста имён курильщиков (моё — первым) и задавался вопрос:

«Кто останется последним курильщиком из этих упорных людей?»

Теперь и дома я постоянно подвергался опасности. Снаружи швыряли камни и били стёкла, забор и живую изгородь постоянно поджигали. На заборе разноцветными спреями делали всякие надписи, и сколько бы их ни стирали, те появлялись вновь:

«Это — дом курящего».

«Подохни от никотина!»

«Жители этого дома — не японцы!»

Стали всё чаще раздаваться оскорбительные звонки и приходить письма с соответствующим содержанием, причём теперь уже в основном угрожающего характера. Жена больше не могла со мной жить и вернулась к своим родителям, забрав детей.

В каждой газете ежедневно появлялась колонка под заголовком: «Кто же станет последним курильщиком?»; появились даже специальные обозреватели по этой теме, дававшие прогнозы, а список всё уменьшался. Дискриминационное же давление увеличивалось обратно пропорционально. Однажды я попробовал позвонить в Комитет по защите прав человека. Взявший трубку мужчина не проявил ни малейшего сочувствия и был крайне холоден:

«Что это у вас за детский лепет? До сих пор мы здесь защищали права некурящих!»

«Однако теперь курящих меньше…»

«Курящих всегда было меньше! А наша организация защищает интересы большинства!»

«Ах вот как, ваша организация всегда была за тех, кого больше?»

«Естественно! Что за глупые слова!»

В сложившихся обстоятельствах мне оставалось только защищать себя самому. Тогда ещё не был принят закон о запрете курения (как можно было бы ожидать); вместо этого недовольство выражалось в форме жестокого линчевания. Я окружил свой дом колючей проволокой, по которой на ночь пускал ток; всегда имел под рукой самодельный пистолет или японский меч. Однажды мне позвонил, а затем и зашёл Кусакабэ-сан — художник, пишущий в западном стиле. Вообще-то он любил курить трубку, но, так как уже не мог доставать себе табак Half and Half, то был вынужден перейти на обычные самокрутки. Само собой разумеется, будучи одним из двадцати с небольшим остающихся курящими интеллектуалов, он продолжал заниматься журналистикой.

«Лихие времена настали, — сказал Кусакабэ-сан. — По сведениям, в ближайшее время начнутся нападения. СМИ, в особенности — телекомпании, планируют освещать в прямом эфире процесс нападения в наши дома и их поджоги».

«Плохо дело, — сказал я. — Если ваш дом подвергнется этому первым, бегите сразу ко мне».

«Взаимно. Если я стану первым, приеду к вам на машине. На ней же вместе поедем в Токио; там есть место, где спрятаться, есть и друзья. Раз так случилось, украсим нашу кончину и умрём в столице, роскошно покурив».

«Согласен. А потом в учебниках разных стран это будут изображать как прекрасную смерть такими словами: ‘И они приняли смерть, не выпуская сигарет изо рта’».

Мы посмеялись.

Однако, было не до смеха. Не прошло и двух месяцев, как в одну из ночей к моему дому подъехал на машине Кусакабэ-сан, совершенно закоптившийся и в прожжённой во многих местах одежде.

«Спалили, — сказал он, загоняя машину в одно из помещений, переделанное в гараж. Эти негодяи скоро придут сюда, так что бежим скорее».

«Погодите, — сказал я, опуская гаражную штору. — Я только принесу оставшиеся сигареты».

«Вот это — дело хорошее. Я тоже немного смог прихватить».