Тосты Чеширского кота - Бабушкин Евгений - Страница 9

Бате, по божьему попущению, еще повезло, что он не накрыл ствол ладонью. Пуля слегка обожгла его правое крупное ухо и выбила облако штукатурки из потолка.

Все замерли на месте. Даже наши сержанты растерялись и застыли чучелами. Не спасовал лишь один замполит Дядя Ваня.

При звуке выстрела он оглушительно подал команду: «Ложись!» Видимо сам себе, так как все продолжили стоять в изумленном остолбенении.

Сам же замполит с грохотом рухнул на пол и, подкидывая упитанную задницу, споро пополз к выходу.

У самой двери его настиг кобель Курсант, который не только не испугался выстрела, но даже как-то взбодрился, видимо припомнив юность боевую где-то на тундровом стрельбище.

Пес пристроился к ползущему замполиту, принимая вероятно его движения за приглашение к некой эротической игре, вскочил на Дядю Ваню и заелозил быстро, как обычно делают собаки, выражая кому-то амурные чувства.

Майор, заместитель командира части по политической и воспитательной работе, головой отворил дверь и выполз из роты с суетящимся кобелем на спине.

Как говорится, слуга царю, отец солдатам…

Первым вышел из ступора сержант Налимов. Он подтолкнул сержанта Рязанова и напомнил ему дружески:

– Сегодня твое дежурство-то. Тебе отвечать. Видать на дембель-то совсем не уедешь. Никогда.

Рязанов медленно подошел к Бате, осторожно вынул у него автомат из замерзшей руки. Заботливо осмотрел слегка опаленное ухо.

И тут же левой рукой навесил в это ухо так звонко и смачно, что несчастный Батя перевернул три стола, прежде чем упал сам.

– А с вами, арлекины, ночью поговорим, – сообщил нам душевно Рязанов.

И сержанты, повернувшись, пошли на доклад к командиру роты. По их спинам было видно, что люлей они огребут сегодня доверху. Но отыщут утешение в ночной беседе с нами.

– А вот сейчас, – заявил Панфил, поднимая с полу хнычущего Батю, который со стороны ушибленного уха здорово смахивал на Чебурашку, – да-да, именно сейчас, самое время почитать вам стихи…

Взамен покинувшего роту замполита с собакой на спине, в подразделение немедленно прибыли майор Мухайлов и лейтенант Минусин.

Разборки были страшные, но короткие. Чтобы не ронять авторитет сержантов, мы были загнаны в ленинскую комнату. Через дверь доносились до нас вопли майора:

– Кретины в погонах, выдры мохноногие! Под монастырь меня подводите? Мне через год в Ригу переводиться. Хотите, чтоб я в Могочах дослуживал? Сокрушу, сгною обоих в дисбате! А ты что пасть открыл, выхухоль очковая!? (Это майор обращался уже к Минусу) Я тебя, полудурок, здесь пригрел, но также и разогрею взад, животное! Я тебе такую аттестацию напишу, клоун, что на пенсию младшим лейтенантом выпорхнешь. Нет!!! Недостоин! Младшим лейтенантом ты не выпорхнешь, а выкатишься в инвалидном кресле! Потому что копыта я тебе лично переломаю! Где ты был, конь педальный?! Почему, млядь, отсутствовал в роте?

Мы услыхали что-то среднее между мычанием и заиканием. Видимо Минус пытался молвить нечто в ответ.

Понятно, что майор ему такой возможности не дал.

– Молчать, тварь, пародия на макаку! Из роты ни ногой. Жрать, спать и хезать здесь. Пока эти выблядки друг друга на хер не поубивали!

– Так, твари, – переключился Мухайлов на сержантов. – Чей это был автомат? А кто знает? Где журнал оружия? Где подписи? Где вообще старшина?! Где этот алкаш? Что, тля? На ужине? Бегом сюда! Раненым кабанчиком!!!

Раздался подобострастный топот. Сержанты кинулись за старшиной.

Им был тот самый человек-опёнок, принимавший нас в бане в день прибытия. Грибной прапорщик с невкусной фамилией Пердуренко.

Сержанты приволокли его через минуту.

Мы слышали, как Опёнок начал объясняться с майором, дожевывая что-то.

– Товарищ прапорщик, – гремел Мухайлов, – чье это оружие? Где журнал? Почему патроны не в сейфе? Вынь ты уже сосиску из пасти или я ее тебе в дупу засуну. Отвечать!

Грибной прапорщик видал и не такие виды и потому не суетился. После проверки всех журналов выяснилось, что автомат, из которого пальнул Батя, вообще не числился за учебной ротой.

– А чей же он тогда? – заливался майор Михайлов, – вот не хватало мне чужого автомата, каки сизые!

– Хрен его знает, товарищ майор, – меланхолически отвечал Опёнок, – ствол этот точно не наш. Может быть, с пятой ротой поменялись на прошлых стрельбах? Они могли. Такие же долботрясы, как и мы, – самокритично добавил прапорщик.

– Ладно, – подытожил майор, – вижу, с кем дело имею. Всем помалкивать. Патрон завтра принесу. Автомат был неисправен и стрелять не мог… Лейтенант Минусин, возьмите в мастерской кувалду и приведите оружие в соответствие с рапортом о неисправности.

– Все вам по хрену, – безнадежно добавил Мухайлов, – а мне теперь неделю с замполитом пить. А у меня печень, и дочь невеста…

– Я вас всех выежу и высушу, – пообещал майор напоследок, – да, кстати, пса-насильника вашего – к черту! Отправьте его на Первую Площадку. Увижу здесь – пристрелю, как собаку.

Мы сидели, притихшие, в ленинской комнате. Гроза, прогремевшая над головами сержантов, вскоре должна была докатиться до нас.

– Печально, други, нас ждут репрессии, – напророчил Чучундра, и попросил: – Панфил, развлеки душу, прочти что-нибудь.

Дважды к Панфилу с такими просьбами обращаться не приходилось…

…Гуся бить совершенно необязательно.

Тем более, что Батя уже лично получил по уху, a остальные должны были быть наказаны в соответствии с доброй традицией круговой поруки.

Нет, гуся бить совершенно ни к чему.

К тому же сержантов всего двое, а гусей – тридцать рыл, в смысле клювов. И неизвестно, как они могут ответить на беспредел.

А гусь пошел нынче наглый да своевольный, палит в учебной роте из автоматов, нарушает плавное течение службы.

Ко всему прочему лейтенант Минус приставлен к роте приказом командира. И если этот зануда не станет возражать против легкого внушения в рамках устава, то против явного побоища он выступит однозначно. За такое придется ответить в случае чего ему самому.

…Вечером команда «отбой» прозвучала вовремя. Обычно сержанты поднимали нас снова, из-за пресловутых сорока пяти секунд и репетировали это дело раза по три-четыре, а потом все же отправляли спать.

В тот вечер мы вскакивали и ложились часа полтора. Пол был усеян горелыми спичками.