Тосты Чеширского кота - Бабушкин Евгений - Страница 16

Выступающий у нас всегда один и тот же. Это Батя. Уже с середины замполитового бенефиса, он истово тянет вверх широкопалую, мозолистую лапу с обкусанными ногтями. Получив слово, торопливо и радостно выпаливает:

– Народ и партия – едины!

Кроме этого, Бате обычно сказать было нечего. Он садился, очень довольный собой.

Радовался и Дядя Ваня такому народному отклику. Но больше всех, разумеется, был счастлив Джаггер, который и научил Батю этой волшебной фразе.

B общем, занятия на фоне недосыпания и постоянной тяжелой физической занятости, давали парадоксальный эффект.

Махровым предательским цветом распускался в наших комсомольских душах жгучий интерес к нашим врагам. И одновременно прорастала постепенно коварная плесень ненависти к окружающей нас действительности.

По крайней мере, замполита ненавидел, кажется, даже сам командир части.

Чтобы как-то примириться на время с безумной реальностью, мы просили Панфила почитать стихи, а тому всегда было что почитать…

И еще…

…B караулы мы попадали примерно пару раз в неделю, и это был лучший наряд из всех возможных. Сержанты, ходившие начкрами, меньше вязались к нам. Принимая, видимо, во внимание, что автоматы-то – вот они, под руками.

В карауле можно было спать в тепле два часа подряд после каждой смены. Короче, это была лафа, реальная, но короткая.

Караулку мыли только один раз в сутки в конце наряда. Смены на постах длились по два часа, и это был двухчасовой холодный ад, тянувшийся вечность.

После этого полагалась двухчасовка отдыха без сна. Время проносилось безжалостно и быстро, но можно было пожрать, покурить и поговорить за жизнь с товарищами. Это называлось – отдыхающая смена. Затем следовал дозволенный двухчасовой же сон, пролетавший ровно в один миг. Таким образом, караульный четыре раза в сутки спал, охранял пост и отдыхал с чаем и папиросами. Это был прекрасный наряд.

…Я стоял, прислонясь к стене продсклада, одетый в ватные штаны, пошив и толстенные новые валенки с двумя парами байковых портянок в их войлочном нутре.

Воротник и капюшон пошива были подняты, а физиономию мою закрывал лепесток-слюнявчик.

Поверх пошива на меня был напялен огромный овчинный тулуп в полный рост. На руках трехпалые солдатские перчатки, а сверху еще гигантские меховые рукавицы.

Всё это великолепие, как торт вишенкой, было украшено автоматом с примкнутым магазином.

Автомат на меня надевали однополчане. Поднять руки вверх в тулупе просто невозможно. В случае чего, я не смог бы не то что стрелять, но даже сдаться.

Я оттолкнулся от стены и пошел вокруг склада. На другой стороне, через дорогу, в желтушном свете прожекторов, вяло подпрыгивала столь же нелепая фигура. Джаггер, а это был он, попытался помахать мне рукой, но не смог. Не пускал тулуп.

– Бабай, пошли покурим, – заорал он мне. Голос из-под слюнявчика звучал придушенно.

Конечно, часовым нельзя ни курить, ни разговаривать. Поймают – вывернут мехом внутрь. Но кто же в мороз и тьму потащится на склады проверять посты? Нет у нас таких офицеров. Их таких еще в Гражданскую перебили… Комиссары в пыльных шлемах… Короче, кто не рискует, тот не курит на посту.

Я перешел через дорогу и мы принялись закуривать. Прежде всего, я зубами стянул рукавицу и перчатку с правой руки. Джаггер повернулся боком. Я вытащил пачку «беломора» из кармана его тулупа. Точно так же я извлек спички, но уже из другого его кармана. Джаггер рукавицей принял перчатку у меня из зубов. Я продул и примял папиросы, одну сунул в синие губы Джаггеру, другую себе, отвернув вниз намордники лепестков.

Нужно было поторапливаться, руки стремительно леденели. Чиркнул спичкой, спрятав её от ветра в лодочке ладоней, дал прикурить ему и себе. Затем, как можно скорее вернул в карманы Джаггера спички и курево, и натянул перчатки с рукавицами.

«Беломор» еще хорош тем, что его, родимого, можно курить, не вынимая папиросу изо рта.

Погода была ясная, радостное полярное сияние окрашивало снег вокруг нас в цвета дискотеки. Мороз ощущался градусов в сорок, да и ветерок, метров восемь, а то и десять в секунду, добавлял удовольствия. Лицо и губы леденели стремительно, так что курить расхотелось очень быстро, а трепаться тем более.

– Давай, Бабай, покедова. Скоро смена, отогреемся, – просипел Джаггер и выплюнул окурок, испустивший синеватый, тощий дух.

– Скоро, Джаггер, – поддержал я, – всего ничего, полтора часа пооколеваем, и мы в избушке.

Слово «пооколеваем» удалось мне плохо. Рот замерзал нещадно.

Я побрел через дорогу обратно на свой пост, по пути поднимая на задубевшее, немеющее от холода и ветра лицо, клапан слюнявчика. Оказалось, что пока я курил, ткань его, промокшая ранее от дыхания, замерзла насмерть. Было чувство, что я пристраиваю на морду кусок выдержанной на морозе жести.

Руки после процедуры прикуривания так и не согрелись. Решив согреться движением, я сделал пару кругов по периметру поста.

Было видно через дорогу, что Джаггер делает то же самое. Фигура его, причудливо расцвеченная полярным сиянием и прожекторами, то появлялась, то исчезала в тени складов. Ледяной ветерок доносил однообразные матюки.

Физическая активность привела пока лишь к одному результату, а именно – у меня начали мерзнуть ноги. Что касается рук, то они не то чтобы не согрелись, а просто окоченели. Я припустил вокруг склада со всей возможной проворностью, путаясь в тулупе.

«Если упаду, то сам хрен встану, – подумал я. – Завалюсь, как мамонт, и замерзну».

Тут мне стало понятно, почему командир части приказал не примыкать штык-ножи к автоматам, чтоб караульные не покалечились, падая хоботом вперед на боевое оружие. Мысль об автомате меня здорово успокоила.

«Не смогу встать, буду стрелять, чтоб услышали», – решил я и порысил дальше. Тактика согревания бегом явно не помогала. Холод и ветер постепенно превращали в лед мои молодые конечности. И лед этот неотступно поднимался все выше, вкрадчиво стремясь к самому сердцу.

Мне вспомнилась сказка про Снежную Королеву. Как там звали этого бедного мальчика? Кай, Кий, Гай? Сейчас не припомнить, холод отвлекает и не дает думать. Время тоже замерзает и останавливает свой ход. Понятно, почему он должен был сложить именно слово «вечность», а не «мир, труд, май», например…

Я перестал изображать бег в тулупе и вновь облокотился о промороженную насквозь дверь склада, обитую рубероидом. Справа от меня, прямо на стене, болтами в палец толщиной, был навсегда привинчен здоровенный железный телефон. По нему, в случае чего, я должен был передать сигнал тревоги в караульное помещение.

Мелькнула глупая мысль, как бы удивились сейчас в караулке, если бы я позвонил и крикнул: «Тревога! Нападение на пост!». Откуда, кто? Вокруг, хрен знает на сколько километров, промерзшая тундра и полярное сияние над головой. Тут нету даже волков, ибо им нечего жрать зимой.