Людоед - Хоукс Джон Твелв - Страница 22

Только что прибывшие паровозы стояли на запасных ветках без присмотра, исходя паром, на будки машинистов натянуты лоскутья льда, они ждали там, где их оставили бригады, неучтенные, незаправленные. Толпа топталась вокруг деревянных вагонов, терялись саквояжи; возвращавшиеся солдаты, невстреченные, бежали к посторонним, хохоча, затем отпрядывали в другие стороны. Улицы за вокзалом полнились неопознанными людьми, растранжирившими латунные пуговицы и знаки отличия средь шаек детворы. Некоторые солдаты, выносимые медиками на носилках, помахивали пустыми кружками или дремали под сенью маркиз, а носильщики их пили внутри. Кое-кого укачало, тошнило, пока скользили они дальше под высившимися бандами, избитые до синяков влачившимися железнодорожными цепями, сметаемые грубыми полами шинелей, подброшенные ближе к людной поверхности главной вокзальной залы. Улицы были так же близки, как скользящий темный трюм плавучей тюрьмы, и после непрерывного отпаденья рук и духа, после отступления, предоставляли мало корма для псов, обогнавших поезд. Они б не могли поддержать собак городка — и уж точно не этих солдат.

Стелла несла сумки с тех пор, как оставили гору, и уже привыкла к ним, к тонким кожаным бокам их, проштампованным черными разрешениями, раздутым от ночных сорочек и нескольких памятных вещей, шла она обок его, переступала носилки и держалась как можно ближе безо всяких хлопот. За ночь Эрнст окреп, он ощущал, как мимо поезда проплывает воздух; все они окрепли, приближаясь к городу, das Grab. Выглядел город совсем иначе, вовсе не так, как Эрнст рассчитывал, не темным и безопасным и утомительным посередь земли, а холодным и широким, не протолкнуться от сбитых с толку возвращенцев домой, вещмешки заполнены последними подарками на память. Никаких жучков или насекомых там не было, никаких недвижных поникших клювов и бесформенных крыльев на мраморных стенах. Однако — толпы пред пустыми витринами и нескончаемые белые отряды, собираемые и пересобираемые за зданием суда. Имена, и номера, и приветствия порхали между рядами сочных скучных строений, и они целовались, меняли повязки, всё — посреди улицы.

Эрнст принялся искать Хермана. Ему не хотелось искать старика, отца-рекрута, но чуял он, как гражданин, что зольдата следует встретить. Он заглядывал под одеяла, в повозки, щурясь, присматривался к шеренгам, шел все быстрей и быстрей, но херра Снежа не находил. 

— Эрнст, муж мой дорогой, постой, мы разве в нужную сторону идем?

— Где ты рассчитываешь его отыскать, если не в этой стороне? Все солдаты сюда поступают и движутся в эту сторону.

Каждые полчаса эшелоны сбавляли ход и останавливались на скотопригонных дворах, усталые тормозные кондукторы соскакивали наземь, а войска спешили из вагонов; каждые полчаса улицы еще больше заполнялись драными накидками и размашистыми руками, а на углах оставались забытыми вещевые мешки и коробки. Все солдаты, похоже, считали, будто их кто-то встречает, и, куря первые свои папиросы, с ручными гранатами, еще притороченными к ремням, они вроде бы наслаждались поисками, хотя бы недолго. В любом другом месте, кроме das Grab, такими радостными они б не были. Музыкантов, игравших некогда в «Шпортсвельте», собрали у верхнего окна пустой комнаты, и солдаты, приближавшиеся издали, слышали мелодию, подхватывали ее, пели, покуда шли мимо, а потом ее забывали. Именно в том единственном месте перед окном звучала какая-то музыка. Эрнст долго искал своего отца, ведя Стеллу через полгорода, пока наконец не достигли они дома.

За предместьями могилы, дальше запертых амбаров на окраине городка, за открытыми дверными проймами и крашеным скотом — дальше, мимо тех сотен миль полей и коровников, где старый Херман наелся до отвала и ужин свой вывалил в канаву, — все дальше, мимо тех последних аванпостов и узлов связи, дальше к морю Американская Блокада оборачивалась в тумане сперва в одну сторону, а затем в другую. Еще несколько ящиков, да бочонок, да апельсин-другой утопли в пене. В этом поле хорошо организованной блокады не было шума, если не считать холодного плеска волн да шлепанья весла, уключинами наружу, о голубой прилив.

Судя по всему, Герты не было на месте, и дом стоял пустой. Стелла, утомившись от холода и долгого перехода, обрадованно не подпуская ко дню возвращения домой их голоса, вопросы и песни, дала двери обмякнуть мимо спящего караульного и с лампадою в руке помогла вернувшемуся мужу подняться по широкой темной лестнице. Покуда окопные минометы из-за города подъезжали и останавливались, затем двигались дальше, она ощущала его маленькую горевшую щеку и, ссутулившись, расстегивала на нем трепетавшую рубашку.

Герта хладнокровно ковыляла на тощих ногах средь мальчишек, парик на ней привязан желтой лентой, юбка запуталась на ее иссиня-черном бедре, — старая неуклюжая потаскуха, солдатская девчонка. Нипочем бы не стала связываться она со слепцами — те ее пугали. Однако накануне днем она повстречалась с мальчишкой и высушила ему перевязку, спела, дабы не падал он духом, пока толкает другого в его красном ящике. Ее поспешно несло, болтала она громко, в сутолоке, то и дело рука падала на влажное плечо или в раззявленный карман. Красный ящик громыхал на своих тележных колесах, повязки серели от угольной пыли, со спутанной товарной станции звали гудки, а промокшие апельсины медленно утопали в густом теченье океана. В карманах, обнаружила она, содержались только фотокарточки покойных.

Через два дня после прибытия каждый следующий эшелон личного состава — уже без улыбок, волосы отросли — оказывался без еды, и жестяные котелки побрякивали у них на ремнях, очереди отворачивались. Но с каждой кучкой, уже оголодавшей и разбившей лагерь на самом пороге, прибывал новый груз: распевая, разглядывая, хохоча, ожидая, что их встретят. Сквозь подавленных людей сочились новые хохотуны; магазины стояли пустые, но увешанные новыми полковыми флагами, и по мере того, как хохотуны становились, в свой черед, бледны и смятенны, когда съедались последние буханки и терялись корочки, просачивалось еще хохотунов — распевая, толкаясь, озирая дас Граб впервые. Толкалась от одного к другому Герта, смеялась, ее носило вверх и вниз среди кранк и потерянных, среди годных, но изможденных, средь юных или лысых. Никто из бродивших по этим сочлененным улицам не был стар: пожилых задуло под крышу. Вдруг впереди замаячил «Шпортсвелът».

— Попробуйте тут, попробуйте, попробуйте, — вскрикивала она, и винтовочные приклады ударили в опечатанную дверь, окно разбилось, словно грудь стеклянной куклы. Они вошли внутрь, слабые и вопящие, а светловолосая профура выбралась через задний ход перевести дух.

Коридор, устроенный скальными стенами до открытого отхожего места, заполняли клочья бумаги, нанесенные ветром, а поперек стен перевернуты были столы, лужайки заросли, а лепестки доблести засохли. Возвращаясь от горохово-зеленого провала вони, Герта чуть не грохнулась там, где рухнул Купец — кокон во рту, балки на груди — месяцами раньше. Ее деревянные башмаки щелкали по зеленым камням, юбки развевались с флангов острых бедер. Герта вынула папиросу из жестяной коробочки, спрятанной у нее в блузе, дым потянулся в сад и по-над мертвой листвой.

Семья вся умерла. Отец семейства, победитель, в фуражке набекрень и с горшком, давно пожелал ей всего доброго. Мать семейства лежала в холодном бункере улицы, окалина падала ей на грубый подбородок. Сынов коим больше не нужно быть с Нянькой, и у них нет больше шпор, какими звякать о сапоги, поскольку шпоры всегда снимают перед тем, как тело предают земле, — так и не разлучили, и оба они покоились под сырой поверхностью одной и той же же западной дороги. Потому нынче одна, носила она юбки, подобравши их выше колен, а ее яркие перекошенные губы красны были от блещущего статичного дня в дас Граб; ибо выжила она и охотилась теперь в стае.

Блондинка, старая няня, загасила папиросу и вернулась обратно в залу. Вандалы в гимнастерках, чесучих на голых торсах, с котомками, от каких больно, и покрасневшими глазами, с винтовками, все еще притороченными к котомкам, обыскивали, лапали пыль, сидели, прислонясь к стропилам, и ждали. Казалось, они думают, будто сейчас вновь подхватит оркестр, вспыхнут огни; ждали они певицу. Стулья не изготовили к тому, чтобы на них сидеть, столы были у стен, а пыль, не так давно взбаламученная и взметенная в холодном свете, опадала на темневшие доски. Из одной пустой спальни наверху позвала кошка — и пропала. Несколько белых башмаков, ножек стульев, ладоней задели серые гамаши. Это не были мародеры, таскавшие добычу на собственных плечах и побрякушки в охапке, не крали они и потом не сбегали. Они искали как будто бы что-то особенное, мягко ходили по голой зале. Барышни пропали со шнапсом. Солдаты сгрудились вместе, швырнули несколько периодических изданий да списков потерь на середину сцены и бродили взад-вперед по зеленому ковру, пока колеса вращались, уминая снег. Теперь методично учили их встречать эшелон с волдырями на лапах, и йод пятнал зеленые их обшлага.