Секретная командировка - Шалашов Евгений Васильевич - Страница 20

Насчет подозрений в скупке краденого я врал, а то, что Амалия оказалась Пелагеей – чистая правда. И впрямь, может ли Беккер быть «фоном»?

– Вот что, гражданин инспектор, я вам хочу сообщить, что ни я, ни мои подельники, как вы выразились, никого не насиловали. И уж если на то пошло, я требую, чтобы меня передали в ЧК!

Ишь ты, требовать он мне тут будет!

– Требовать, подполковник, вы будете от своей жены! – жестко сказал я. – А для Всероссийской чрезвычайной комиссии вы слишком мелкая сошка, чтобы она обращала на вас внимание. Вы – уголовник, избивавший женщину. Не исключено, что вы ещё и скупщик краденого.

На подполковника было жалко смотреть. Куда подевалась его бравада? Передо мной сидел не бравый офицер, а растерянный мужчина, выглядевший лет на пятьдесят, не меньше. А я продолжал его «добивать».

– Давайте, гражданин подполковник, сопоставим факты. Во-первых, – принялся я загибать пальцы, – когда я ворвался в дом гражданки Самойленко, то застал вас и ваших подельников за избиением женщины. Было такое? Во-вторых, на женщине была порвана одежда – блузка, сорочка. Как вы считаете, если я стану свидетельствовать на суде, мне поверят? И даже если врач не выдаст заключения об изнасиловании – а он, если мы его попросим, выдаст, то для суда хватит и заявления потерпевшей. Вполне возможно, что вы серийный насильник. Ну, мы сделаем ваш фотографический портрет, отправим в Петроград. Попросим наших товарищей, чтобы они напечатали его в газетах – может, в Питере есть жертвы. Знаете же, женщины, которых изнасиловали, часто боятся или стесняются обращаться за помощью в правоохранительные органы.

– Я требую, чтобы меня передали в чрезвычайную комиссию, – глухо прорычал подполковник.

– Да с какой стати? – удивленно воздел я брови. – Мы, понимаете ли, ловим уголовников, а потом должны отдавать их чекистам? Нет уж, мы вас доведем до суда. И сядете вы, гражданин подполковник, по двум статьям – причинение телесных повреждений, степень тяжести пока не знаем, врач должен установить, и за изнасилование.

– Ещё раз говорю – я никого не насиловал. Да, вашу девку мы били, такое было. Амалия Карловна рассказала, что девица чересчур любопытна. Мы решили присмотреть за ней и застигли её на том, как она копается в моем саквояже. Ну, не выдержали. И одежду на ней порвали чисто случайно. Я – боевой офицер!

– Вот пусть ваши фронтовые товарищи, посмотрев газеты, увидят, кто скрывался под личиной их друга. Даже если девушка копалась в вашем саквояже, как вы сказали, то это не повод устраивать самосуд. Кстати, – оживился я, – если вы будете настаивать в суде на своей версии, то за самосуд наказание более строгое, нежели за простое избиение.

– Передайте меня в чека!

– Да достали вы меня со своим чека! Ваш сообщник, кстати, он уже пришел в себя и дал нам признательные показания, сообщил, что вы группой лиц, по предварительному сговору совершили противоправные действия против половой неприкосновенности неизвестной ему гражданки. Да, ещё нас будет интересовать, какие вещи вам передавала для перепродажи гражданка Беккер. Тьфу ты, гражданка Самойленко.

– Передайте меня в чека.

Кажется, подполковника окончательно переклинило. Бывает. Я вздохнул, налил ему ещё один стакан воды, подождал, пока он не выпьет.

– Ладно, гражданин подполковник. Наши правоохранительные органы – достаточно гуманные и цивилизованные. Но если вас передавать в ЧК, как вы настаиваете, для этого должен быть веский повод. Согласитесь, я не смогу вас просто так взять и отправить. Нужны веские доводы, так? (Подполковник кивнул). Ладно, так уж и быть. Я, ваше высокородие, на фронте даже до унтера не дослужился, но как фронтовик фронтовика вас понимаю. Негоже русскому офицеру садиться в тюрьму из-за покушения на изнасилование. В общем-то, за девушку я с вами рассчитался…

– Да уж, – усмехнулся задержанный, потирая ушибленное место.

– Давайте так. Я вам даю бумагу, перо, а лучше – простой карандаш, а вы мне всё напишете. Только имейте в виду, что это должно быть весомое признание. Что у вас может быть? Ну, подготовка покушения на председателя предисполкома, подготовка к взрыву мостов. Ну, хорошо бы ещё, чтобы вы рассказали – а лучше, чтобы планчик набросали, где вы взрывчатку прячете, откуда она взялась. Если говорить высоким штилем, так стенку тоже заслужить надо.

Подполковник задумался. Думал недолго – минуты две или три. Спросил:

– Говорите, если я подробно опишу, как мы готовились к подрыву мостов, вы меня сдадите в чека?

– Так точно!

– Но я вам сразу скажу – что не стану называть имена товарищей.

– Так и ладно. Не назовете, так не назовете. Главное, чтобы взрывчатку указали. Ну, место, где она хранится. Хотя… имя одного из сообщников вы смело можете указать – ну, того, которого я застрелил. Он помельче вас будет, плюгавый. Ему уже ничего не страшно. И к вашему сообщению у чекистов доверия больше будет.

– А, штабс-капитан Артемьев, – кивнул подполковник.

– А того, который дал признательные показания? Ну, что вы собирались изнасиловать девушку?

– Соломатенко, что ли?

– Именно так, – кивнул я, вытаскивая из папки листок, исписанный каракулями. Издалека показав его подполковнику, сказал: – В руки, простите, не имею права давать, но тут всё прописано. Соломатенко очень обрадовался, когда ему сказали про тюрьму.

– Вот сволочь! – возмутился подполковник. – Хрен ему, а не тюрьма!

Подполковник принялся лихорадочно писать. Исписал одну страницу, вторую, а потом принялся делать кроки[4], довольно четко изобразив и план моста, и места подходов. Отдельно – место хранения взрывчатки. На всякий случай я сразу же забирал бумаги себе. Когда задержанный закончил писать, то глубоко вздохнул.

– И ещё, – честно предупредил я, убирая чистосердечное признание в папочку. – Скорее всего, вас расстреляют.

– Да и черт с ним, – зло усмехнулся подполковник, – пусть лучше расстреливают как заговорщика. Хуже, если мои товарищи станут думать, что я насильник и вор.

Ночью по телеграфной линии сообщили, что к Череповцу движется поезд с вооруженными людьми.

Кого можно удивить поездом с солдатами? Не с теми, кто отправляется в окопы, не с ранеными, возвращающимися с фронта, а с другими – не признающими над собой никакой власти, кроме собственной, основывающейся на силе оружия. Уже после февраля семнадцатого осатаневшие от войны солдаты начали дружно сбегать с фронта, а чтобы быстрее добраться до дома, захватывали паровозы. Потом тоже всякое было. Поезда останавливались на станциях, с них сходили вооруженные люди и требовали лишь одного – воды для котла и дров. Ну, воды не жалко, а с дровами туго. Те, что доставлялись «в штатном режиме», были израсходованы, запасы не пополнялись. Забор вокруг вокзала и прилегавших к привокзальной площади домов давно снесли, сквер, разбитый тщанием городской Думы – вырублен, а солдатики бегали в город, пытаясь забрать дрова у городских обывателей, на что те активно возражали, а порой и пускались в рукопашную. Те из проезжих дезертиров (ну и всех прочих), кто умнее, догадывались сделать остановку в пути и заготовить дров для топки, но таких было мало.

За последние месяцы «шальных эшелонов» стало поменьше. В Петрограде более-менее навели порядок, да и в других местах тоже. А главное – кто хотел куда-нибудь убежать, уже убежал. Но всё-таки время от времени, словно из какого-то другого измерения «выныривал» паровоз с полудюжиной вагонов (плюс-минус три).

Вот, к примеру, не так давно (я ещё не работал в ЧК) на станции Кадуй остановился поезд. Ну там, водички в котел залить, дровец запасти. Солдаты – сплошь пожилые дядьки, обросшие бородами, демобилизованные с фронта в марте семнадцатого. Выяснилось, что едут они из-под Риги в город Самару, собираясь добраться через Москву. А в Риге, как народ говорил, уже с сентября семнадцатого сидят немцы (мне-то бы положено про то знать, так как именно там вольноопределяющийся Аксенов и был ранен, но не помню). И зачем такой крюк закладывать, если напрямую из Петрограда в Москву ближе? И где этот эшелон болтался почти год, чем жили солдатики, непонятно. Не поезд, а «Летучий голландец»!