Песнь любви (СИ) - "Lieutenant Lama" - Страница 24

— Что же? — ухмыльнулся Александр.

Марс приподнялся на локтях, сверкая глазами.

— Я осеменил её чресла и отправил в пучину, — сказал он. Да, это было вполне в духе дроу. Пустить корни в стане врага. — Нас поджимают с двух сторон, — тон Марса был довольным. — Сын старого короля — с юга, и морские черти — с севера. Когда и если новый король на юге утвердит свою власть... нам будет очень тяжело их сдерживать.

— Значит нужно просто убрать одну из угроз, — улыбнулся Александр.

В ответ на это Марс хохотнул, откидываясь обратно во мхи.

— И как же?

Александр не знал, что на него нашло, когда он предложил Марсу эту авантюру, и не знал, что нашло на Марса, раз тот с радостью её поддержал.

Они не взяли воинов кроме самих себя, никого не предупредили и никак не подготовились. Александр был в одних только брюках и рубахе без доспеха поверх, а Марс и вовсе сверкал причиндалами и, кажется, чувствовал себя вполне уверенно таким образом. На морской стороне было холодно, но дроу даже не поёжился, его тело было напитано лунным светом и теплом, а вот Александр заметно продрог и жалел, что не взял с собой хотя бы куртку.

Под шум мерных, спокойных волн, пеной разбивающихся о берег, Марс запел новую для слуха Александра песнь. Он распознал её смысл: Марс призывал человека моря к переговорам. Песнь была громкой, но успокаивала нервы, песнь обещала мир. И на том его задача была сделана. Когда из морской пены вышла завёрнутая в жемчуга, как в кольчугу, женщина, пришло время для Александра использовать свои таланты.

***

Порыв влажного ветра с моря затушил маленький огонёк свечи и погрузил комнату во мрак. Хельвиг дёрнул рукой, и перо прочертило некрасивое пятно по плотной бумаге. Он замер на короткий миг, а затем отложил письменные принадлежности. Лунного света было вполне достаточно, чтобы продолжить, однако желание работать пропало так же внезапно, как потухло и пламя свечи.

Хельвиг откинулся в скрипевшем под ним деревянном стуле, потёр усталые глаза и заглянул вдаль. Его комнаты находились как раз у самого утёса, и через окна он мог наблюдать буйство стихии, её извечную битву с твердыней суши. Поначалу, когда они с Асгерд похоронили их последнего ребёнка, и принцесса покинула его, вернувшись на родину к семье, он долго не мог привыкнуть к новым покоям из-за шума волн, особенно в шторм, но теперь он разучился воспринимать этот шум кроме как в моменты созерцания стихии.

Возможно, это и спасло его от того, чтобы наложить на себя руки. Красота природы вокруг. Он каждый день засыпал с мыслью о том, что утром сможет наблюдать робкий рассвет, выглядывающий из-за горизонта. Какой он будет? Розово-пурпурный в окружении лепных белых облаков? Ярко-оранжевый, как фрукты в садах его отца, пускающий неласковый свет по всем уголкам крепости? А может быть, кроваво-красный? Как земля из историй Марса о грандиозных битвах его дедов? Может быть, рассвета не будет вовсе, и наступит вечная ночь, как обещают жрецы: дракон с чешуёй из пепла поглотит солнце, не оставляя никаких надежд.

Порою он страстно рассчитывал на последний исход. Если змей поглотит солнце, больше не будет урожая, не будет жизни, а значит, не будет и его самого, вспоминающего уроки стрельбы, первые шаги и бессмысленный детский лепет.

Он видел, как плетется, едва переставляя ноги, жизнь крепостей и деревушек, что расположились неподалёку. Видел стены, разрушенные временем, подточенные водой уступы, устаревший арсенал. Видел леность и отсутствие дисциплины там, где не присутствовал лично. Но ничего не мог с этим поделать. Он находил силы лишь на то, чтобы ради рассвета встать с постели, привести себя в порядок и выполнить необходимые дела. Уже ради собственных людей.

Временами случались и радостные моменты. Когда он поднимал секиру, с тяжёлым весом которой успел сродниться, и шёл в бой, тренировочный, а лучше настоящий, где можно было не сдерживать себя перед смертельным ударом. Когда выпивал в компании солдат и мог отпустить себя, перестать быть Его Высочеством, а быть просто мужчиной, просто воином, без груза власти на плечах. Когда слушал восхитительные истории своего капитана, что уводил его разум далеко-далеко, как не могли бы самые искусные летописцы и менестрели.

А потом появился Александр.

Хельвиг помнил этот странный народец, что смешал в себе черты обеих рас, по жизни во дворце, когда у трона ещё находился его отец, но в зрелом возрасте увидал впервые. Заговорил впервые.

Полукровка-дроу в качестве слуги считался очень щедрым подарком. Они не чурались ничего и были способны исполнять самые искушённые потребности и желания, причём не только в постели. Кроме того, таковых было немного, и исключительным правом на них всегда обладал король. Это были беспрекословные рабы с идеальной выправкой. Ещё они были сказочно красивы.

Все эти стереотипы о детях дроу подтвердились, когда посланный ему слуга прибыл в его покои. Он был безукоризненно-вежлив, опрятен и досконально следовал этикету. Он был прекрасен, как первые весенние цветы, настолько привлекателен в своей хищной красоте, что Хельвиг, предпочитавший женщин, забыл о своей любви к мягким и нежным телам. Перед ним был образец изящной и смертоносной мужской красоты, и всё же принц проникся ею.

Но было кое-что, что выбивалось из совершенной картинки идеального постельного прислужника. То была внутренняя полнота, живость, которая пробивалась сквозь маску, как корни дерева через брешь в каменной кладке. В глазах слуги всегда можно было что-то прочесть. Отношение, мнение. Иногда оно соскальзывало с его языка, завуалированно и скрытно. Абсолютно своевольно.

Это была дикость на железном поводке. Так ему казалось поначалу, пока он не отметил, как хорошо этот дроу ладит с его людьми, склоняет на свою сторону, буквально влюбляя в себя.

Он воспринимал «подарок» брата, как оскорбление, коим тот и являлся на деле, однако не ожидал, что оскорбление может наоборот обратиться подарком. Подарком, в который очень хочется заглянуть.

Хельвиг постепенно забывал о своём горе. В его руках был этот мужчина, сочетающий нечто абсолютно несовместимое: дикую, яростную силу, спокойный, созерцающий разум и нерастраченную, незапятнанную нежность где-то глубоко внутри.