Приятель фаворитки. Царственный пленник - Хоуп Энтони - Страница 16

– Дитя судьбы? Что за странное выражение, Симон!

– И однако оно верно, – ответил я. – Не стоит уж ложиться спать; если хотите, я расскажу вам. Джон, принеси бутылку вина, и если оно будет хорошо, то тебе простят вторжение Финеаса Тэта.

Мой слуга принес бутылку вина, и мы распили его, пока я рассказывал Дареллу историю пророчества Бетти Несрот. Он слушал меня внимательно; я не раз замечал, что многие верят такого рода странностям, несмотря на то, что смеются над ними. Под конец своего повествования я был очень возбужден не столько выпитым вином, сколько впечатлениями этого дня, и, вскочив с места, громко продолжал:

– И разве же это – неправда? Разве мне не придется знать то, что он скрывает, пить из его чаши? Ведь, к несчастью, я уже люблю ту же, которую он любит.

Образ Нелл снова встал во всей своей красоте перед моими глазами; я бросился в кресло и закрыл лицо руками.

Последовало молчание. Дарелл сидел, насупившись и нахмурив брови. Наши взгляды встретились. Он наклонился ко мне через стол и насмешливо спросил:

– Итак, знать, что он скрывает, пить из его чаши?

– Да, так предсказано.

Он снова погрузился в задумчивость, а я, не в силах преодолеть свое возбуждение, вскочил с места и воскликнул:

– Разве вы верите таким басням? Разве будет Бог открывать будущее старым колдуньям? Я думал, что люди при королевском дворе умнее деревенских простаков. Теперь, слава Богу, не времена короля Якова.

– Во всяком случае, это – чертовщина, дело дьявола, – сухо заметил он.

– Тогда, значит, у дьявола больше дела, чем кажется, – сказал я. – Но чье бы это дело ни было, я это исполню: узнаю то, что он скрывает, и буду пить из его чаши. Ну, чего вы хмуритесь? Пейте, приятель! А что скрывает король, Дарелл? А? Что он скрывает?

Я взял его за плечо и пристально посмотрел ему в глаза. Мое лицо пылало и глаза горели от выпитого вина. Мой возбужденный вид, ночной час, собственное воображение моего собеседника – все вместе взволновало его. Он тоже вскочил с места и закричал, как безумный: «Боже мой, что вы знаете? Что?» – с таким видом, как будто я был тот самый дьявол, о котором он только что говорил.

С минуту мы так и стояли, впившись друг в друга взорами. Я опомнился первый: этот человек или был сумасшедшим, или знал какую-нибудь важную тайну. Но Дарелл безумен не был.

– Знаю ли я? Что? Что могу я знать? Что вообще можно знать? – вскрикнул я, как будто иронией скрывая свое знание.

– Ничего, ничего! – пробормотал Дарелл. – Это вино бросилось мне в голову.

– Вы выпили всего два стакана, остальное выпил я.

– Это проклятый фанатик взволновал меня… он и ваш рассказ о проклятой колдунье.

– Ну, фанатики и колдуньи не создадут тайны там, где ее нет.

– Но они могут заставить дураков видеть тайну там, где нет ее, – грубо сказал Дарелл.

– А других дураков спрашивать, известна ли она, – рассмеялся я. – Я ссориться не хочу. Есть ли тайна, нет ли се – я иду спать, приятель.

Дарелл постарался овладеть собою; он взглянул на меня и, вздохнув, произнес:

– Я собирался быть вашим руководителем в Лондоне, Симон, но вы идете своей дорогой.

– Дорога, указанная вами, была закрыта мне пред самым носом, и я пошел по первой предложенной мне.

– Герцогом Монмутом?

– Им или кем-нибудь другим, безразлично.

– Но к чему вам это, Симон? – настаивал Дарелл, – почему не жить спокойно, не оставить этих великих людей в покое?

– Охотно! – воскликнул я. – Поедемте завтра со мною в нашу чудную деревню, и пусть великие люди одни сдут в Дувр.

– Вы знаете, что нельзя: я служу лорду Арлингтону.

– А я – герцогу Монмуту.

– Но мой лорд – слуга короля.

– А его высочество – сын короля.

– Ну, если вы так упрямы… – сердито начал Дарелл.

– Упрям, как судьба, как мое предсказанье, как дьявол или как вы сами, – рассмеялся я, бросаясь в кресло.

Мой собеседник направился к двери.

– Ничего хорошего для вас из этого не выйдет. Я вас предупреждаю.

– Хорошо. Я предупрежден, но не убежден, Дарелл. Надеюсь, мы все-таки расстанемся друзьями? – спросил я.

– Да, мы расстанемся друзьями, – с некоторым колебанием подтвердил он.

– Во всем, исключая нашу службу королю?

– Если такая оговорка необходима, тогда – да! – грустно сказал он.

– И исключая свободы королевства и безопасности реформатской церкви, если такая оговорка необходима, – рассмеялся я при виде его хмурого лица.

Дарелл только покачал головой и вышел из комнаты. Таким образом, хотя мы и расстались довольно мирно, я понял, что с этих пор наши отношения должны измениться: обоюдному доверию пришел конец.

Однако потеря этой дружбы не особенно тяготила меня. Недоверие к своим силам вследствие неопытности и одиночества в Лондоне уступало место молодой отваге и самоуверенности. В своем воображении я строил чудесные воздушные замки, где играл роль героя Симон Дэл, а зрителем являлся весь Божий мир. Жалок тот, кто в юности не тешил себя подобными мечтами, в которых все кажется доступным и возможным, для которых нет ни пределов, ни границ.

Я думал, что бодрствую я один, а Джон Велл уже давно находится в постели, опасаясь моего гнева, но мои мечты были прерваны его появлением. Он вошел очень робко, однако ободрился, когда я ласково спросил его, что ему надо. Он застенчиво стал просить меня защитить его от гнева Дарелла, обещая, если я пожелаю того, никогда больше не впускать ко мне Финеаса Тэта.

– Пусть его приходит, – беспечно сказал я, – к тому же мы здесь побудем недолго. Мы с тобою скоро поедем путешествовать, Джон: мы отправляемся в Дувр, куда едет король.

Почудилось ли мне, или это было на самом деле, но глаза моего слуги загорелись странным огнем.

– В Дувр? – переспросил он.

– Да, и ты увидишь все тамошнее веселье, Джон.

Его лицо снова стало неподвижно и покорно по обыкновению.

– Ну, что же тебе еще надо от меня? – спросил я, не желая дать ему заметить свои наблюдения.

– Сегодня вас спрашивала молодая дама, приехавшая в богатом экипаже, на чудных лошадях. Узнав, что вас нет дома, она вызвала меня и дала мне поручение к вам. Я просил ее написать записку, но она засмеялась и сказала, что ей легче говорить, чем писать. Она просила передать вам, что желает видеть вас.

– Какова собой была эта дама?

– Она все время оставалась в экипаже, но показалась мне высокого роста. Она была очень красива, – со вздохом добавил Джон, в глазах которого красота была смертным грехом.

– Она не сказала, зачем ей нужно видеть меня? – возможно небрежно постарался спросить я.

– Нет! Она заявила, что вы знаете, зачем, и что она будет ждать вас завтра в Бэрфорд-роузе, в Челси. – Она не назвала тебе своего имени?

– Я спросил о нем; она назвала мне очень странное, языческое имя и рассмеялась при этом. Положим, она смеялась все время…

– Смеяться вовсе не грешно, – сухо заметил я. – Можешь идти, я сам разденусь и лягу.

– Ее имя…

– Я знаю ее имя. Ступай!

Джон вышел, очевидно, очень недовольный сердитым окриком или языческим именем, или дамой, назвавшей им себя – уж не знаю чем. Если одно имя привело его в такое настроение, что сказал бы он, если бы знал, с кем говорил. Конечно, это языческое имя было Сидария, в этом я не сомневался, а великолепный экипаж и чудные лошади – о них я старался не думать.

Как только Джон вышел, я вскочил на ноги с громким восклицанием:

– Никогда! Нет, я не пойду к ней. Разве мало она меня мучила? Теперь она хочет снова сорвать повязку с нанесенной раны, снова, смеясь, зовет меня на пытку. Нет, я не пойду!

Она смеялась. Да, я помню этот серебристый, звонкий смех. Она действительно умела играть людьми. А ее экипаж, лошади, Бэрфорд-роуз? Я вспомнил Нелл простенькой девочкой в Кинтонском парке, где она играла мною как игрушкой! Она не чувствовала и тогда, она только смеялась, смеялась. Я знал, чем она была; кто знает, чем она будет? Образ Сидарии во всей своей прелести стоял передо мной, и я снова отдался во власть светлых грез и мечтаний. Но теперь я не думал о Дувре, о великих мира сего, о борьбе церквей, об игре партий. Я видел себя снова в деревне, любящим, любимым. Нелл снова со мною вся проникнутая любовью, победившая соблазны греха. О, если бы это могло быть! Финеас Тэт про-поведывал ей и ушел без всякого успеха. Я буду говорить с нею другим языком. Моя любовь, раненая, но не убитая, пошатнувшаяся, но не уничтоженная, всей своей могучей силой будет говорить за меня.