Лога - Голубков Михаил Дмитриевич - Страница 14

— Дался вам этот договор, — начал терять терпение Рома. — Поймите, Игнатий Терентьевич, вместо двухсот рублей вы получаете все пятьсот. Наличными. Чистыми, без всяких вычетов и волокиты. На старость ведь пригодится... Можно и задаток сразу дать. Вот прямо сейчас, не сходя с места. Мы верим вам, Игнатий Терентьевич, — полез Рома в брючный карман, достал пухлый бумажник. — Рубликов полтораста хватит?

— Каких полтораста? Какой задаток?.. Кончайте, мужики, с этим.

Рома тяжко вздохнул, спрятал бумажник.

— Может, Игнатий Терентьевич, вы думаете, что мы собираемся спекулировать, перепродавать куниц?.. Упаси боже. За кого вы нас принимаете?.. Мне от жены отвязаться надо. Ему вон... подарок невесте сделать, — ткнул Рома шофера кулаком: чего не поддерживаешь, молчишь, мол?

— Ну да... невесте, невесте, — спохватился тот. Похоже было, что никакой невесты у парня еще нет, да и куницы ему не больно нужны.

— Жизнь пошла такая, Игнатий Терентьевич, время такое. Ничего не попишешь, раз сейчас так плохо с мехами, — откровенничал дальше Рома. — Мне моя проходу не дает. В лесу, говорит, работаешь и на боярку мне достать не можешь. Боярка, — пояснил Рома тут же, — это такая высокая шапенция из двух куниц... А где я их достану? Поди-ка поймай. Тут специалист нужен.

Игнатия запоздало осенило:

— Где-где вы работаете?

— Да по соседству, нефтяники мы... Я буровой мастер. Саня начальство возит.

— Вон оно как! — разом встрепенулся, воспрянул Игнатий. Куда и растерянность, замешательство перед нахрапистым Ромой делись.

— Деньги нам, слава богу, хорошие платят, — продолжал ничего не подозревавший Рома. — Если хотите, надбавим за куницу, скажите только. Назовите вашу цену, Игнатий Терентьевич. А то рядом с пушниной живем, а куниц не видим. У нас на буровой есть один, ставит капканы. Второй год уже ставит, а толку-то... хоть бы для смеху, для показу поймал.

— Нефтяники, значит, — как бы даже радостно переспросил Игнатий. — С этого и надо было начинать. Я бы вас сразу в шею вытурил.

Рома на полуслове замер, крайне удивившись столь крутой перемене в старике. Красное лицо мастера, казалось, еще больше покраснело. Глазки налились жесткостью и свинцом. Сразу понял мужик, что с куницами не выгорело.

— Почему именно к нефтяникам такая немилость? — тяжело запыхтел он.

— Ни почему, — встал из-за стола Игнатий и полез снова на печь.

— Нет уж, объясните нам, растолкуйте, пожалуйста. Просветите темных, — зло и настырно приставал Рома. А какой обходительный заявился: «Игнатий Терентьевич, Игнатий Терентьевич»... Он, видно, из тех, кто мог быть и блином масляным и, обувшись, в рот влезть.

— Много в лесу гадите, вот почему. Да еще им куниц подавай. Сами все куньи угодья попортили, а меха надо... губа-то не дура. Шальными деньгами швыряются. Нашли добытчика... Баста, больше я с вами не разговариваю. Марш отсюдова! Живо!

— Ух, напугал! Ух, распетушился... куда там. — Рома не спеша выпил, кинул в рот щепоть капусты и пошел к вешалке. За ним — Саня. — Знать бы такое — и не заикнулся бы, что мы нефтяники. Все равно продал бы куниц, как миленький продал. Поломался-поломался бы для близиру — и продал, никуда бы не делся. Тоже губа-то небось не дура.

— Вас что, поленом выпроваживать?

— Лежи, хрыч старый, — накинув полушубок, застегивал на тугом животе пуговицы Рома. — А то ведь не посмотрим... сдернем с печи-то, вздуем.

— Ну-ка, ну-ка... попробуйте, — приподнялся на локте Игнатий. — Вас хоть и двое битюгов, а со мной вы не скоро сладите. Вы не смотрите, что у меня ноги худые. Я еще...

— Помалкивай, говорят, пока в самом деле не схлопотал.

— Ах, мать вашу! — схватил Игнатий полешко, сушившееся для лучины на растопку. Полешко просвистело над самой головой пригнувшегося Ромы.

Сначала мужик побледнел, затем свекольно вспыхнул, тоже полез, скинув полушубок, на печь.

— Сейчас я, кажется, сделаю из кого-то отбивную!

Но сзади в разъяренного мастера вцепился шофер, оттаскивал к двери, уговаривал:

— Бросьте, Роман Алексеевич. В тюрьму еще угодите. Нужен он вам. Поедемте, поедем, Роман Алексеевич.

Парню с большим трудом удалось вытолкать мастера в сени, потом он заскочил за полушубком:

— Ну, дед. Говори мне спасибо.

— Вот вам, а не куницы! — похлопал себя по ширинке Игнатий.

— Ох ты и язва, оказывается! — восхищенно хохотнул Саня. — Пламенный привет твоим куницам! Пусть бегают!

Убрались, черти. И бутылку едва початую оставили. Пусть постоит бутылочка. Ноги как-нибудь водочкой порастирать можно. На выпивку он и свою купит. Все настроение ему, гады, перед праздником испортили.

Вагончик быстро нагревался, полнился сухим стойким теплом. От раскаленных спиралей электропечек расходились мягкие, живые волны. В окно бил упругий золотистый сноп солнечного света, он тоже давал тепло вагончику, выжимал сырую ночную стылость.

Ларька лежал на кровати, посматривал на часы — скоро конец первой откачки. Когда стрелка счетчика задергается, упадет, — значит, насос начал работать вхолостую, значит, надо бежать, отключать его, закрывать выкидные задвижки, и на целых три часа, до следующей откачки, свободен. Что хочешь делай! Хочешь — храпака дави, хочешь — книжку читай, хочешь — на лыжах катайся.

Сегодня мировая погодка. Солнечно, не так холодно — градусов пятнадцать всего. Снег уже уплотнился, слежался, лыжи нисколько не проваливались. Сегодня, пожалуй, можно и поохотиться, проверить вырубки, авось и наткнешься где-нибудь на косачей в снегу, начнут вымахивать из-под самых ног — стреляй знай, не зевай. Попадешь не попадешь, а настреляешься вволю.

Или пойти рябков погонять. Тех в другом месте ищи: в ложках, в ельниковых и пихтовых зарослях. Рябчик, однако, не всегда ночует под снегом, лишь в морозы сильные. А при таком морозе, как сегодня, и на ветках отсидится. Ночью, впрочем, было прохладнее, и некоторые рябки, наверно, плюхнулись все же с деревьев вниз, в пуховую перину. Уж больно тогда их сшибать хорошо. Напуганный рябок, подняв снег фонтаном, взлетает как очумелый, садится на первую же попавшуюся ветку, головой вертит: кто, кто его потревожил, не дал полежать? Тут его и лови на мушку, тут и худому стрелку удача.

А может, лучше зайчишками заняться? Найти свежий след и удариться по нему. Зайца, конечно, удобнее всего вдвоем брать: один следы распутывает, другой наготове с ружьем стоит, дожидается. Заяц попетляет-попетляет — и на свой же след повернет, напорется на спрятавшегося второго охотника. Но бывает, что заяц подпускает к себе на выстрел и идущего по следу, редко, правда, но бывает.

Наконец стрелка счетчика заволновалась. Ларька вскочил, наспех оделся, выбежал наружу. Успокоив насос и записав в журнал показания счетчика, он снова выбежал, достал из-под вагончика ружье, патронташ, сунул валенки в ременные крепления широких красных лыж, выданных операторам на зиму; у Кузьмича точно такие же.

Солнце уже высоко поднялось над лесом, сияло во всю силу, зажигало сверкающими синими искрами сугробы. Все уж, наверно, косачи на свет божий выбрались. Хотя иной черныш и весь день пролежит под снегом, только к вечеру взлетит на какую-нибудь ближнюю березу, покормится, полакомится часок-другой почками, проводит на покой солнышко — и опять в снег плюхнется, закопается поглубже.

Чтобы солнце не било в глаза, Ларька подставил ему спину, пошел на северо-запад, косачи везде могут сидеть, на любой вырубке, как повезет.

Лыжи скользили ходко, легко, особенно на открытых местах, где ветры и морозы потрудились, где снег был рассыпчатый и крупнозернистый, сухой и тяжелый, как речной песок, стекался с тихим шорохом сзади, в лыжные следы. Спину приятно согревало, длинная ломкая тень, с ружьем за спиной, машущая палками, бежала, неутомимо впереди Ларьки, не позволяла ни обогнать, ни наступить на себя.