Пятнадцать псов - Андре Алексис - Страница 27

Мэжнун вернулся домой, чтобы посмотреть, как теперь он будет понимать Ниру.

Его не было не больше двух часов. Задняя дверь по-прежнему была не заперта. Пес поднялся на задние лапы, надавил на ручку и вошел в дом. Словно поджидая его, под дверью стояла Нира.

– Джим, – вымолвила она. – Я думала, ты от нас ушел.

Мэжнун уловил все оттенки ее чувств – ее раскаяние, ее тревогу, привязанность к нему, печаль, облегчение от того, что он вернулся, и смущение от того, что она вот так разговаривает с собакой. Но, конечно, ответить на все это разом он не мог.

– Бо́льшую часть жизни меня называли Мэжнуном, – сказал он. – Это имя мне дал мой первый хозяин, и я предпочитаю именно его.

Нира так привыкла понимать его без слов, что не сразу поняла, что он заговорил. Ее охватило странное, мимолетное ощущение, будто пес взаимодействовал с ней на каком-то новом уровне сознания.

– Прости, Мэжнун, – произнесла она наконец. – Я не знала.

Дар Гермеса оказался не только невиданно щедрым и ценным, но и весьма обременительным. Из пса, неплохо говорящего по-английски, Мэжнун превратился в пса, понимавшего все человеческие языки. На прогулках по району Ронсесвейлз ему иногда даже приходилось сознательно отключаться, чтобы не слушать разговоры на польском:

– Te pomidory są zgniłe!

или венгерском:

– Megörültél?

Услышать другие языки было все равно, что услышать новые ритмы, мелодии, мотивы. Временами он настолько увлекался, что Нире приходилось возвращать его к жизни:

– Мэж, пойдем. Нас ждут дела.

(Любимым человеческим языком Мэжнуна, вне всякого сомнения, оставался английский. И вовсе не потому, что английский он выучил первым. Дело было в том, что из всех языков, которые пес слышал, именно он лучше всего подходил собакам. Да, на английском собаке приходилось думать иначе, но звуки и интонации английской речи лучше всего имитировали тональный диапазон собачьего языка. Приятным следствием любви Мэжнуна к английскому – приятным для него и для Ниры – стало его увлечение поэзией. Запомнивший стихи Принца и взявший их за образец, Мэжнун сочинял в похожем стиле. А потом читал получившееся Нире.

В Китае, как известно, псов едят,

И горе мне там очутиться.

Я проклинаю тех, что съесть меня хотят,

Чванливо разъезжая в рикшах.

Или:

Если, присвистнув, рак очутится на горе

И камни запоют баллады,

Моей души иссякнет срок,

И стрелки тотчас же замрут на циферблате.

В то же время, когда Нира спросила его, какой язык нравится ему больше всего, Мэжнун не назвал английский. Он просто не мог. По его мнению, язык собак был куда выразительнее, ярче, доступнее для понимания и красивее, чем любая человеческая речь. Он пытался научить ее собачьему, но, к его удивлению, попытка провалилась, Нира оказалась не способна отличить лай удовольствия от призывного, требующего внимания – а в их языке это различие было фундаментальным. Нира была разочарована. Единственной фразой, которую она выучила довольно сносно, стала «Я тебя укушу», а это не то, что можно сказать любой встречной собаке. Нире хотелось бы поговорить с Мэжнуном на его родном языке, но, по правде говоря, пес не выносил ее акцент и не сильно расстроился, когда она перестала пытаться).

Нира поначалу была не в восторге от решения Мэжнуна заговорить. Да, это спасло их дружбу, когда пес вернулся. Но говорить с ним по-английски было ужасно непривычно. Все это время у них прекрасно получалось общаться без слов – молчание, поворот головы, нерешительный кивок были исполнены смысла. Теперь ей приходилось иметь дело с коммуникацией как невербальной, так и вербальной, и первое время женщине было тяжело понимать пса несмотря на то, что это понимание в итоге оказалось куда более глубоким. Более того, речь Мэжнуна породила то, что Нира назвала «процедуральными сложностями». Они оба согласились, что будет лучше, если одной Нире будет известно о том, что он разговаривает. Но расслабившись, они временами забывали о договоренности и один из них мог прилюдно задать вопрос или что-то прокомментировать. Когда Нира говорила с Мэжнуном, это, естественно, представляло меньшую проблему, чем когда Мэжнун обращался к ней. Голос пса был ниже, поэтому слышавшие его прохожие пребывали в замешательстве, не в силах установить источник звука. Все это привлекало нежелательное внимание.

А еще был Мигель. Пудель ему, в общем-то, не сильно нравился. Он предпочитал Бенджи, и близость Ниры и Мэжнуна его обижала. Пес все это понимал и не держал на Мигеля зла, потому что его чувства, с точки зрения Мэжнуна, были благородными. Но тем не менее Мигель, в отличие от Ниры, мог действовать и не в интересах пса. Поэтому Нира с Мэжнуном согласились, что будет лучше, если они не будут разговаривать, когда дома не одни. Из-за этого в присутствии Мигеля они иногда чувствовали себя неловко. Нира думала, будто она предает доверие мужа, а Мэжнуну казалось, что он предает вожака стаи.

В общем, Нире потребовалось какое-то время, чтобы спокойно воспринимать английский Мэжнуна. Но стоило ей привыкнуть, как его присутствие стало для нее настолько ценным, что тот факт, что Мэжнун был псом, перестал иметь какое-либо значение. Теперь она и помыслить не могла, что он чем-то от нее отличается. В самом деле, какая разница, кем был Мэжнун, когда они сидели вместе на берегу и смотрели на ивы?

(Ивы зачаровывали их обоих. Мэжнун всегда думал (хотя и знал, что это не так), что деревья были кем-то вроде коварных животных, обманчивых и властных. Какая-то часть его до сих пор в это верила. Он не мог смотреть на качающиеся ветви, не сдерживая желания их покусать. Не считая желания кусаться, и Нира чувствовала нечто подобное. Деревья казались ей мамонтами с листьями: древние, медлительные, последние осколки чего-то величественного. Хотя, конечно, все это было фантазиями. Деревья были просто деревьями.)

Полное взаимопонимание не является гарантией счастья. К примеру, в совершенстве понять чужое безумие значит самому сойти с ума. Завеса, разделяющая смертных, часто становится трагической преградой, но иногда оборачивается и благословением. Фактически, единственными существами, достигшими «полного взаимопонимания», являются только боги. Для них любая эмоция, любое состояние ума – безумие, гнев, горечь, что угодно – приятны и желанны, а потому понимание как цель несущественно. Гермес все это знал. Бог переводчиков, он не только способствовал достижению понимания, но и отвечал за непонимание. Это он, выражаясь фигурально, мутил слишком прозрачные воды или прояснял помутневшие. Но если и было на свете существо, которое дар понимания сделал бы счастливым, то это был Мэжнун. Чем глубже он понимал Ниру, тем больше радовался тому, что вернулся в место, которое теперь, без сомнения, было его домом.

Прошло два года.

Став старше и мудрее, Мэжнун научился выражать свое отношение к Нире, свою благодарность лучшим из возможных способов: через вещи, которые она любила – например, фильмы. Как она восхищалась «Клео от 5 до 7», «Днями жатвы», «Токийской историей» – последним сильнее всего! Как-то днем они сели посмотреть «Токийскую историю» вместе. Это был первый раз, когда Мэжнун досмотрел фильм до конца. Не то чтобы кино ему было неинтересно. Просто он терпеть не мог наблюдать за таким количеством разных миров, не имея возможности ощутить их запахи. Места не обретали реальность без свойственных им ароматов, поэтому кино и живопись неизменно его разочаровывали. Но Нире так нравилась «Токийская история», что он просидел неподвижно все два часа, пока шел фильм.