Княжья воля (СИ) - "Константин" - Страница 16

Вижу Рогволда, раскрывшего рот в крике. Что-то поднимает с насиженных веток полоцкое воронье. Мое тяжелое дыхание заглушает все звуки мира. Черные птицы кружат над городом совершенно бесшумно, Мороз трясет меня за руку и что-то говорит прямо в лицо…

Глухо, точно издалека долетает голос князя:

— Слава победившим!!!

Усадьба Змеебоя борт о борт с детинцем. За опоясывающим подворье мощным частоколом снует туда-сюда по своим делам работный люд, топчутся у коновязи кони, пятеро гридней греются у костра, жарят на остриях сулиц куски мяса. От ворот до дома двигаюсь не спеша, по сторонам глазею, уважительные взгляды ловлю, на приветственные кивки вооруженных людей отвечаю с достоинством уважаемой личности. Молодой, плечистый гридень Далька с грушеобразным лицом и по-детски капризно оттопыренной нижней губой слишком уж суетливо убрался с моей дороги, освобождая путь к ступенькам крыльца.

— Вольно, боец! — бросаю ласковое словцо и прохожу в дом. Мороз с Жилой остаются болтать с Далькой на дворе. Встретившей в дверях старушке ключнице объясняю, что до воеводы. Меня проводят через вытопленную сладким жаром пустующую комнату туда, где хозяин двухэтажной хибары изволит принимать пищу, в свежем исподнем одиноко сидя за дубовым столом обширной трапезной. Постриженная скобкой борода не скрывает малиновой припухлости на левой скуле. Мое появление вызывает в воеводе неподдельное удивление — густые брови скользят на лоб, рука с ложкой застывает возле губ.

— Милавка! — быстро справившись с оторопью, ревет боярин на весь дом. — Угощения гостю!

Угощения на столе и без Милавки хватает, уставлено все мисками и блюдами с закусью щедро, братина с медом стоит, на пятерых питья и еды хватит. Королевский стол, нечего добавить…

Я отрицательно мотаю головой, показывая, что снедать не намерен. Высунувшаяся в дверь баба воткнута обратно повелительным жестом воеводы. Занимаю место за столом напротив Змеебоя, с минуту смотрю как он со звериным аппетитом продолжает поглощать яства.

— Что, Бурун, перешел я тебе дорогу? — спрашиваю, проглотив подкатившую слюну.

— Хм, да я не в обиде, ты не переживай, в следующий раз мы вас побьем! Славно повеселились по-моему, — отвечает, отчаянно работая челюстями.

— Десяток покалеченных и один труп ты называешь славным весельем? А то, что с кистенем за мной шли по-твоему тоже весело?

— За тобой? — воевода так искренне изумился, что у меня всколыхнулись сомнения насчет своих догадок. Я же ясно видел глаза того парня и целеустремленное движение именно на меня, не мудрено принять атаку на свой собственный счет.

— А за кем?

— Вот чую, вздумал ты меня в чем-то винить, — насупился боярин, констатируя неприятный для себя факт. Широкая ладонь вытирает окропленную мясной похлебкой бороду, свинцовый взгляд давит стотонным прессом.

— Разве не ты набирал людей в стенку?

— За своих волков, коль придется, я отвечу. За посадских шавок ручаться как воды не пить — тяжко. Сам виноват — прибил напастника, а надо было в поруб да железом каленым прижечь, дабы признался по чьему наущенью. Спросишь еще чего-нибудь? Может хочешь чего?

— Я правды хочу.

— Для правды ты домом ошибся, гридень.

Первый полоцкий вояка снимает со стола тяжелую кружку с пойлом, запрокинув массивную голову, начинает жадно хлебать. Коричневые струи срываются с бороды на рубаху. Снова мой взгляд останавливается на ожерелье из острых клыков, в такт глоткам мерно колеблющемся на груди. На ночь он эту дрянь тоже не снимает?

— А ведь ты не со змеем бился, воевода, — вылетает из меня рискованное утверждение. Не смог сдержаться, очень уж захотелось глянуть чего слова боярские стоят. Не смотря ни на что, этот крупный, не обделенный мозгами солдафон не вызывает у меня неприязни. Я и шел-то к нему в логово, чтобы исключить злой умысел с его стороны и иметь возможность без оглядки рыть в другом месте, а пацанов с собой потащил, чтобы в случае конфликта было кому меня мертвого до ямы доволочь.

Не спуская с меня испытующего взгляда, острым обломком лучины боярин принимается выковыривать из зубов мясные пломбы.

— Иные людишки похуже зверя дикого и клыки у них не меньше. Тебе ли не знать, наворопник? — говорит, сплевывая на пол недоедки.

Я скептически кривлюсь на своем мимическом максимуме, но спорить со столь верным утверждением не берусь, ибо самый страшный зверь в природе — это хищник о двух ногах, человек, то бишь. Что не раз доказано трудно опровергнуть. Еще труднее мне, выходцу из космической эры поверить в драконов и чудовищ существовавших за какие-то тысячу лет до героического Гагаринского полета. Образование не позволяет конкретно, хоть тресни. В моем понимании драконы — родственники динозавров, а те сгинули за миллионы лет до рождения Буруна и всего полоцкого княжества.

— Про змея не я сочинил. Так уж вышло. Сказители подхватили, понеслось-поехало.

Воевода сыто утирается рукавом рубахи, двигает обеими руками пустые миски к середине стола. Уперев ладони в толстые ляжки, начинает исповедоваться:

— Холодало уже когда они появились. Тиун княжеский с двумя десятками воев. Побродили по округе, по домам, все присматривались да принюхивались. На стоянку у моста встали. Когда величину выхода княжеского объявили, бабы в голос выть стали — так непомерна оказалась дань, зиму не протянуть с такой данью. Тиун срок в семь дней назначил, велел, пока ждут, кормить и поить, всем в лицо перстнем своим тыкал. Седмицы не минуло, трех девок не досчитались. Прямо со дворов скрали как скотину. Сестрицу мою увели, не видели больше. Никогда не бунтовали, выход платили справно как все, но не головами же сородичей! Жалобщиков в Овруч до наместника посылать пользы никакой, змеюка Ольга древлян возмущаться отвратила надолго. Покумекал мой родитель, собрал мужичков-охотников и всех, что могли крепко держать топоры да рогатины к реке повел. Сейчас я понимаю, что не тиун это был вовсе, а скорее всего, какой-то ушлый атаман со своими людишками. Где-то печати с перстнями княжескими раздобыли и промышляли таким образом по отдаленным землям. Тогда же решиться на кровь было очень не просто, княжьи люди все таки. Отец сказал, что лучше в бою умрет, чем от голода да и за девок наших месть свершить, а там будь, что будет.

Из тридцати мужиков назад никто не вернулся. Порубили всех у моста. Тела забрать не позволили, пообещали через день сжечь селение, если все добро сами не вынесем. Поревели, повыли старики с детьми, помирать изготовились. В наших глухих местах чужих не привечают, лишние рты никому не нужны, даже отдай мы все как с нас требовали и уйди побираться, скорая зима выжить не даст. Нам юнцам помирать никак не охота, кровь бурлит, голова думает. Вот и надумали как старшие на бой выйти. Набрали топоров да дубин и пошли. Отец меня с детства биться учил, да и сам я подраться был не прочь, бывало пятерых раскидывал в шутейном бою. Но тут другое дело совсем. На смерть шли, среди лежащих у моста порубленных соседей все отца искал глазами.

Нас девять и их девять их осталось, дюжину мужики наши положили. Матерые все, бывалые. Кто-то ранен несильно. Повезло, что не все в одном месте были, речку под присмотром держали по дальним кустам, чтоб никто не проскочил. Нас увидали — смеются. Один хотел мне пинка отвесить, да без ноги остался. Бросились втроем, мы их в топоры приняли. Завертелись, засвистали они, своих сзывая. На мосту я на мертвого отца наткнулся. Дальше всех он тогда прорубился как и я. Такая меня обуяла жалость и ярость одновременно, из глотки, знаешь, рев медвежий дикий, слюна капает… никогда себя таким не помню. Начал я этих по берегам гонять. А они меня… Последний ускользнул, когда я с главным возился, догонять сил не было. До сих пор жалею, что упустил тварь…

Добычи у них в мешках полно, серебро с золотишком даже. Связку с зубами забрал на память. Даже не ведаю чьи. Говорят в далеких морях водятся огромные рыбы с полной пастью похожих клыков.