Эффект Сюзан - Хёг Питер - Страница 4

— Там, где я выросла, это называли эффектом Сюзан.

Она опустила мой рукав и застегнула его.

— У меня вас ждет необычная исследовательская работа. Никаких публикаций. Все результаты конфиденциальны. Деньги выделяются по специальному гранту. Возможно, это уведет в сторону вашу карьеру.

— У меня много шрамов, — сказала я. — Я буду трудным учеником.

Она откинула голову назад и рассмеялась. Ее смех делал всё и всех вокруг нее счастливыми, даже опустевшую аудиторию.

Она встала.

— Вы можете навестить меня на следующей неделе. У меня трое сыновей. Их не трогайте.

Мы посмотрели друг другу в глаза. Вместе с глубокой искренностью одновременно всегда начинают проявляться контуры будущего. Возможно, и она, и я уже знали, что через полгода я пересплю со всеми ее сыновьями. А еще через год — и с мужем.

Возможно, мы обе знали, что внутри того силового поля, которое возникло теперь между нами, я буду стараться стать немного ближе к ней и уничтожать все, что препятствует этому.

— Подумайте хорошенько, Сюзан. И не сжигайте мосты.

Я ничего не ответила. Не о чем было думать. Пути назад не было. И не потому, что мосты уже были сожжены. Просто в них больше не было нужды.

4

Есть женщины, которые еще за пять лет до беременности точно знают, что у них родятся две девочки и мальчик, которые будут учиться в Международной школе, выучат несколько языков и станут «Лицом года» в две тысячи двадцать седьмом году, будут изучать право, удачно выйдут замуж или женятся и станут членами Совета по этике.

Я знала только то, что у меня будут дети и что я буду готовить для них еду.

Вот это я сейчас и сделала.

Мы едим в молчании. Возможно, это наша последняя совместная трапеза. И тем не менее, почему бы не получить от нее удовольствие?

Я никогда не навязывала семье совместный прием пищи. В те годы, когда близнецы были маленькими и воспринимали всю еду как дозаправку, которую желательно проводить в воздухе, чтобы не прерывать игру и не приземляться, в те годы я ничего от них не требовала и позволяла им подбегать к столу, когда им заблагорассудится, и продолжать свои игры. Думаю, только лет в девять они начали погружаться в сам этот процесс — вот как сейчас.

Мы вместе ощущаем легкую остроту салата. Терпкий вкус приправ. Основу пиццы, настолько тонкую, что она уже не имеет отношения к хлебу, остается только насыщенный злаковый вкус итальянской муки и невесомая хрустящая корочка, сдобренная густым запахом расплавленного сыра, едкой сладостью обжигающих помидоров и жирной горечью оливок.

Никогда в жизни не признаюсь в этом ни одному человеку. Но каждый раз, когда я ставлю перед ними еду, я чувствую легкое сокращение матки. Как когда я кормила близнецов грудью. Как будто я в каком-то смысле продолжаю кормить их грудью. И относится это не только к детям, но и к солнечному затмению, каковым является Лабан Свендсен.

Это какое-то первобытное чувство, в нем есть что-то докембрийское, за ним эволюция и миллионы лет, все те времена, когда млекопитающие рожали и кормили своих детенышей.

Через мгновение мы перестанем быть семьей. Но сейчас мы вместе, и, как бы плохо ни обстояли дела, должна быть пища.

Лабан вытирает пальцы салфеткой. Мы всегда ели пиццу руками, вкус — это процесс, локализованный не только в горле, но и в руках. Затем он открывает серую картонную папку и кладет ее посреди стола.

Сверху лежит черно-белая фотография. Женщина, ей, наверное, чуть больше шестидесяти. Волосы густые, тяжелые, седые. Лицо поразительно, по-скандинавски красиво, как у норвежской богини, только что явившейся из Валгаллы.

Если бы не одежда. И украшения. Вокруг открытой шеи — ряд крупных жемчужин, даже на снимке сияющих таким блеском, который создается только в больших раковинах на глубине, куда не может проникнуть слово «подделка». А темный шерстяной свитер ниспадает с той шелковистой тяжестью, которая присуща только кашемиру.

Под фотографией лежит конверт. Лабан передает его мне, я беру нож и вскрываю его. В нем один сложенный листок формата А4. Читаю вслух:

«Магрете Сплид. Родилась в 1942 году. Магистр истории, работает на факультете военной истории Академии обороны с 1964 года. Консультант НАСА с семидесятого года. Жила в США с шестьдесят восьмого по семьдесят первый. Сотрудничала с Йельским и Корнелльским университетами, Университетом армии США, Институтом изучения конфликтов ВВС США в Мичигане. С 1971 года профессор второго отдела Академии обороны, факультет стратегического и оперативного прогнозирования. После выхода на пенсию в 2012 году продолжает работать в качестве консультанта».

Ниже кто-то приписал печатными буквами два предложения телеграфным стилем:

«Последние два отчета работы Комиссии будущего Фолькетингу?

Список членов комиссии?»

И больше ничего.

Я открываю компьютер и ищу Магрете Сплид в интернете. Вижу только длинный список ее статей. И небольшие газетные заметки по случаю ее пятидесятилетия, шестидесятилетия и семидесятилетия. Ей семьдесят четыре. Но выглядит она по крайней мере лет на пятнадцать моложе.

Тит и Харальд стоят по обе стороны от меня. Лабан не встает из-за стола. Для него компьютер — это помойка. Он не любит прикасаться к нему, не любит смотреть на него. И самое главное, его утонченный слух не терпит его звука.

Про Комиссию будущего я ничего не нахожу.

Я приношу наш стационарный телефон. Возможно, это один из последних в Дании. На сайте Академии обороны указан номер телефона. Я набираю номер и включаю телефон на громкую связь.

— Академия обороны.

Трубку снимает не какая-нибудь хрупкая секретарша. Это старший сержант Корпуса Лотте^[3].

— Я хотела бы поговорить с Магрете Сплид.

— Боюсь, это невозможно. Могу ли я принять для нее сообщение?

— Меня зовут Сюзан Свендсен. Я преподаватель кафедры экспериментальной физики. Мне нужен ее прямой номер.

— К сожалению, я не могу вам его сообщить.

— Вы вообще можете что-нибудь сообщить?

— Я могу дать вам адрес электронной почты Академии.

— Буду по гроб жизни вам обязана!

Одно из главных преимуществ стационарных телефонов — и именно поэтому я сохранила наш, заключается в том, что можно швырнуть трубку. Это я и делаю.

Лабан встряхивает конверт. И прислушивается к нему. Он всегда прислушивался к окружающей действительности. В конверте что-то шуршит. Он вытряхивает небольшую фотографию на стол.

Это цветная любительская фотография, ей должно быть не менее пятидесяти лет, когда такие снимки были еще в новинку. Похоже, фотография была еще и раскрашена, но краски с годами поблекли.

Но то, что изображено, не потускнело. Две молодые женщины сидят на террасе «Café A Porta» на Конгенс Нюторв, светит солнце, перед ними бутылка розового шампанского, и они так очаровательны, что, даже если камера не захватила вереницу поклонников, мы понимаем, что она ждет прямо за кадром и тянется далеко вниз по Лилле Конгенсгаде.

Одна из женщин — Магрете Сплид. В свои двадцать с небольшим лет. Менее серьезная, менее напористая. Но такая же красивая.

Другую женщину я сначала не узнаю. Но что-то в ее лице меня настораживает.

Я поднимаю глаза и встречаюсь взглядом с остальными. В них я читаю удивление. Они удивлены, узнав эту женщину. И не понимают, что я ее не узнаю.

— Это бабушка, — говорит Харальд. — На всех парусах. С включенной форсажной камерой.

Я собираю тарелки.

— Девушка, — Лабан откашливается, — Лакшмира, та девушка, с которой я путешествовал, на самом деле была моей ученицей. Из консерватории.

Тит одаряет его улыбкой. Из тех, что проникает сквозь ткани и кости и прилипает к стене позади того, кому улыбаются.

— Ты хочешь сказать, папа, что ваше общение касалось на самом деле только музыки?

Лабан не отвечает. Он прижат спиной к стене. Непривычное положение. Для человека, который привык чувствовать, что весь мир лежит у его ног.