Еще более дикий Запад (СИ) - Лесина Екатерина - Страница 33

Хрен бы эти мастера сами все тут обустроили.

На душе стало мерзко. Казалось бы, какое мне дело? До короны, до мастеров, до игрищ этих в политику? А все одно мерзко.

Мы остановились перед дверью, которая средь прочих выделялась размерами да еще обилием позолоты. Причем золотые виноградные ветви, прикрытые золотыми листьями, мне почему-то казалось лишними, будто появились они на двери не сразу, но только сейчас.

И клеили их наспех. Вона, слева чуть выше, чем справа.

— Запомни, — голос Молли дрогнул. — От того, насколько понимающей ты будешь, зависит твоя судьба. И не только твоя.

Она вдруг взяла меня за руку и стиснула пальцы так, будто сломать эту руку хотела.

Может, и хотела. Да силенки не те.

— Твой дурноватый братец, конечно, сунется тебя спасать. И тут все может пойти по-разному… он может погибнуть в процессе. Спасательные операции, чтоб ты знала, порой весьма опасны. А может занять место, достойное его талантов!

И ущипнула.

Вот же… собачья дочь!

— Я тебе шею сверну, — пообещала я ласково. И подумала, что чем-то становлюсь похожей на сиу. Вот и враги появляются.

Личные.

— Хотя… — Молли потрепала меня по щеке. — Учитель милосерден. Он никогда не причинит боли тем, кого любит. Надо лишь понять для себя, достойна ли ты его любви.

И вперед подтолкнула.

А дверь взяла да раскрылась. Честно, ожидала, что там трубы заиграют, барабаны или еще чего. У нас в городе вот всегда оркестр для торжественных случаев выводят. На трубе играет сын мэра, а барабанщиком — шериф. Остальные уж как придется, но играют громко. Матушка правда говорит, что не всегда по нотам, но ведь главное, что получается торжественно.

А тут…

Снова дорожка.

На сей раз, правда, золотая. И мебель тоже золотой тканью обтянута. И шторы с золотыми розами да коронами. А матушка утверждала, что излишняя тяга к золоту и показушности — свидетельство дурного вкуса. Если так, — матушке своей я верила — то человек, что гордо восседал в огромном золотом кресле явно со вкусом имел проблемы.

Так вот он какой…

Змееныш.

И вправду Змееныш. Старик, он был… не знаю, таким, что дух захватывало. А этот… этот похож, да. И красивый. Только прямо коробит меня от этой красоты.

Черты лица правильные.

Волосы зачесаны гладко.

Костюм… черный, а не золотой. Но в ухе поблескивает серьга, а на тонких пальцах — перстни. Помнится, Кархедон тоже их любил. Может, это у него драконья кровь так проявилась? Но я-то в себе любви к золоту не ощущаю.

Я прислушалась.

Точно не ощущаю. И трепета душевного. А вот Молли… стоило ей увидеть этого вот засранца, как поплыла, иначе и не скажешь. Вот пристрелите меня, если я когда-нибудь хоть на кого-нибудь буду глядеть таким вот овечьим беззащитным взглядом, полным немого обожания.

Рот её приоткрылся.

Щеки заалели.

И ресницы дрожат.

— Я… привела её, — сказала она низким хриплым голосом. И у меня от сказанного прям уши загорелись.

— Я вижу, Молли. Я тобой доволен.

А вот он говорит спокойно, только от самого звука его голоса она едва не подпрыгивает. И вся загорелась просто, того и гляди вспыхнет от переполняющего счастья.

Да уж.

Если тут кому шею свернуть и надо, так это Змеенышу.

Он же поднялся, выбравшись из кресла, обтянутого вызолоченной — не знала, что такая бывает — кожей. И подошел к нам.

А он невысокий.

И носит туфли на каблуке. Когда подходил, я заметила. И едва не фыркнула. Старик тоже ростом не отличался, что не мешало ему глядеть на других сверху вниз. А этот вот… пыжится.

Змееныш.

Он погладил Молли по щеке, и та закрыла глаза, блаженно выдохнув. А Змееныш обратил свой взгляд на меня. Глаза у него красивые. Золотые.

Драконы любят золото.

Надо будет спросить при случае, сами по себе они любят, или это что-то да значит. Вдруг да окажется, что золото им сил прибавляет. Или еще чего?

— Вот мы и встретились, — сказал он так, что у меня по спине мурашки побежали. А заодно появилось желание убраться куда подальше.

Вместо этого я кивнула.

— Молли, иди, дорогая. Ты устала. Тебе нужно отдохнуть. Хорошо отдохнуть. Я хочу, чтобы сегодня вечером ты была красивой. Ты всегда была красивой и будешь такой, но сегодня я жду от тебя чего-нибудь особенного…

Ох, как щеки румянцем вспыхнули. Надеюсь, что только у неё.

А он опять на меня вперился. И я на него смотрю. Золото в глазах переливается, мерцает, уговаривая поверить ему. И обещая все-то чудеса мира в мое единоличное пользование.

Только хрена с два.

— Милисента, — и голос низкий такой, доверительный. — Не надо меня бояться.

Не было печали.

Я не то, чтобы боюсь. Я разумно опасаюсь. Змеи — твари опасные, это любой ребенок знает. Нынешняя же опаснее прочих в разы. Вот и… опасаюсь.

Да.

Он протянул мне руку.

— Ну же, дорогая…

И я медленно осторожно коснулась холеных пальцев. Кожа гладкая, как у хорошей шлюхи. И ногти подпилены, покрыты лаком. Почему-то это особенно злило.

— Вот так… тебе надо привыкнуть, так ведь? Ты волнуешься.

— Волнуюсь, — согласилась я, и собственный голос прозвучал донельзя жалко.

— Все волнуются, встретив истинную свою любовь.

Это он о себе? Змееныш прикрыл глаза, ненадолго, а потом распахнул, выпучил и в меня вперился.

— Ты меня любишь, Милисента?

Охренел он, что ли?

Вот так сразу?

Я прикусила язык и тоже вперилась взглядом. Еще бы страсти в него… я представила, как сворачиваю этому угребку шею.

— Конечно, милая… но тебе нужно еще принять эту любовь… ты хорошая девочка… сильная… и я верю, что мы найдем способ использовать эту силу во благо. Мы с тобой построим новый удивительный мир.

Конечно.

Куда ж без строительства нового мира. Без строительства нового удивительного мира жизни-то нет. С младенчества только о том и мечтала.

— Вот так, моя дорогая… — он еще и по руке меня погладил. — Не надо бояться своих чувств.

Я и не боюсь.

Я сдерживаю.

За дверью охрана. Идти тоже не понятно куда. Да и подозреваю, что не так прост этот ублюдок. Поэтому пока глаза таращу, будто мне в туалет приперло до невозможности, и пыхчу.

Ну, типа от большой страсти.

В туалет, к слову, и вправду захотелось. Прямо так резко, оттого и пыхтение получилось преубедительным.

— Хорошая девочка, — меня потрепали за щеку. — А теперь… позволь свою руку?

Позволила.

Руку — позволила. Ту, что с браслетиком. Змееныш его и снял.

— Ты ведь будешь вести себя так, чтобы меня порадовать?

Сомневаюсь, но на всякий случай кивну.

Робко так.

— Вот и я так думаю. Ты не доставишь проблем, Милисента?

Доставлю. Но попозже.

— Ты меня любишь.

— А то, — я икнула, потому как язык в горле застрял.

— Замечательно… просто замечательно, — голос его стал обыкновенным, да и взгляд поскучнел. А ведь Змеенышу все это надоело хуже горькой редьки.

Думаю, сперва было интересно, чтобы вот так взглянуть и влюбить себя по самое немогу. Еще и учился, небось, чтобы посильнее. Потому-то и голос такой, и глаза таращит, и вообще. Но как научился, так и уверился, будто никто-то не устоит перед ним.

Мамаша Мо, помнится, говаривала, что самоуверенность — грех великий.

Но полезный.

Мне.

Стою. Гляжу. Просто-таки взглядом облизываю, правда, в голове одна мысль — что туалет-таки нужен и желательно бы добраться до него побыстрей. А то ж неудобно может выйти. Или… вдруг я от большой любви опозорюсь.

— Итак… к сожалению, мы с тобой несколько разминулись. Я давно хотел встретиться. В записях моего отца ты значишься, как очень перспективный объект.

А я еще в записи попала?

Хотя чего тут удивляться-то? Старый Змей тоже был засранцем.

— Он испытывал к тебе просто-таки удивительную привязанность. Но теперь я понимаю. Ты особенная, Милисента, не похожая на других, — и опять говорит, что кот мурлычет. Слова журчат, будто вода по камням, обволакивают. — Думаю, только ты одна и способна понять меня по-настоящему.