Очерки Фонтанки. Из истории петербургской культуры - Айзенштадт Владимир Борисович - Страница 18

Но сначала – несколько слов о самом герое этого очерка. А для этого давайте пройдем на Мраморный переулок, соединяющий Миллионную улицу с набережной Невы. На месте этого переулка еще в конце XVIII века проходил Красный канал, вместо Мраморного дворца стоял тогдашний «вокзал» столицы – первый Почтовый двор, а по другую сторону канала архитектор Растрелли возвел трехэтажный дом-дворец для молдавского господаря (князя) Дмитрия Константиновича Кантемира, переселившегося в 1711 году в Россию. В какой-то степени остатки этого дома сохранились в здании на углу Мраморного переулка и Миллионной улицы. Парадная же часть дворца, с выходом на Неву, после его раздела на два здания, была перестроена уже в XIX веке.

Вот в этом-то доме до 1732 года и жил сын Дмитрия Константиновича – кн. Антиох Дмитриевич Кантемир, получивший в этом году дипломатическое назначение в Англию. Позже его перевели во Францию, где он и скончался в 1744 году. А в Петербурге он, прекрасно образованный, поэт-лирик и поэт-сатирик, до начала дипломатической службы был одним из наиболее заметных, хотя и самым молодым, участников «Ученой дружины» – первого русского общественно-литературного объединения, организовавшегося вокруг Феофана Прокоповича, видного сподвижника Петра I.

Итак, очерк Батюшкова «Вечер у Кантемира»:

«Антиох Кантемир, посланник русский при дворе Лудовика XV, предпочитал уединение шуму и рассеянию блестящего двора. Свободное время от должности он посвящал наукам и поэзии <…> В Париже <…> где несколько небрежных стихов, иностранцем написанных, дают право гражданства в республике словесности, Кантемир… писал русские стихи! И в какое время? Когда язык наш едва становился способным выражать мысли просвещенного человека. <…>

Однажды по вечеру Монтескье и аббат В., известный остроумец, навестили нашего стихотворца. Он беседовал с своею музою и не приметил входящих друзей <…> Несколько минут Кантемир перечитывал начало послания своего к князю Никите Трубецкому, и всегда с новым жаром и удовольствием <…> Монтескье взглянул на аббата, кивнул ему головою и намеревался удалиться. Они не хотели беспокоить министра, полагая, что он занят важным государственным делом. Кантемир услышал за собою шорох, оглянулся – и бросился обнимать неожиданных гостей. – „Мы вам помешали: мы пришли не в пору“. – „Нимало!“ – „Вы читали важные бумаги?“ – „Я забавлялся: перечитывал стихи моего сочинения“. – „Но какие? Мы ни слова не поняли“. – „Русские“. – „Русские стихи! – восклицал аббат, пожимая плечами от удивления, – русские стихи! это любопытно…“ <…>

Аббат В. Зная совершенно язык латинский и наш французский, столь ясный, точный и красивый, вы лишаете нас удовольствия читать ваши прелестные произведения.

Монтескье. Сожалею и удивляюсь, как можно писать, скажу более, как можно мыслить на языке необразованном? Вы пишете по-русски, а ваш язык и нация – еще в пеленах.

Кантемир. Справедливо: русский язык в младенчестве; но он богат, выразителен, как язык латинский, и со временем будет точен и ясен, как язык остроумного Фонтенеля и глубокомысленного Монтескье. Теперь я принужден бороться с величайшими трудностями: принужден изобретать новые слова, выражения и обороты, которые, без сомнения, обветшают через несколько годов. Переводя „Миры“ Фонтенелевы, я создавал новые слова: академия Петербургская часто одобряла мои опыты. Я очищал путь для моих последователей.

Аббат В. Но скажите, Бога ради, как же вы могли присвоить все тонкие выражения и обороты первого щеголя языка французского, нашего семидесятилетнего Фонтенеля?

Кантемир. Как умел! Я следовал рабски по следам его. Перевод мой слаб, груб, неверен. Скифы заставили пленного грека изваять Венеру и обещали ему свободу. Грек был дурной ваятель; в Скифии не было паросского мрамора, ни хороших резцов; за неимением их – соотечественник Праксителев употребил грубый гранит, молот, простую пилу и создал нечто похожее на Венеру, следуя заочно образцу, столь славному не только в Греции, но даже в землях варваров. Скифы были довольны, ибо не знали божественного подлинника, и поклонялись новой богине с детским усердием. Скифы – мои соотечественники; Праксителева статуя – книга бессмертного Фонтенеля; а я – сей грек, неискусный ваятель».

Прошло сто лет, и благодаря этим «неискусным ваятелям» И. С. Тургенев – наш «Пракситель» – смог справедливо сказать: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!..»

Прошло еще чуть больше ста лет…

Мы едем в поезде из Штутгарта в Париж. В Страсбурге в вагон входит группа французов. Среди них один, в нашем представлении, типичный парижанин, чем-то напоминающий Жака Ива Кусто. Они располагаются напротив нас через проход. Через некоторое время у меня зазвонил мобильный телефон. Звонила дочь из Петербурга. Мы с ней поговорили, разумеется, по-русски, а сосед напротив, обращаясь ко мне, сказал с иностранным акцентом, но по-русски: «Какой красивый язык!».

Эти стихи И. И. Козлова посвящены удивительной женщине – княгине Зинаиде Александровне Волконской.

В первой части нашей книге «По Фонтанке»[47] рассказывается о семье З. Волконской и ее дружбе с Козловым, Пушкиным, Вяземским, Шимановской, Мицкевичем. А поскольку Зинаида Александровна одна из наиболее ярких фигур не только среди женщин России, но и среди деятелей культуры Европы XIX века, мы решили посвятить ей отдельный очерк.

В дневнике поэта И. И. Козлова есть запись: «16 апреля 1825. —б…Я отправился к княгине Белосельской на reunder-vous с кн. Зинаидой Волконской. – Эта прелестная Зинаида выказала мне трогательную нежность. Я ей сказал стихи, ей посвященные…

<…> Она меня восхитила, – продолжает Козлов. – Она поет чудесно: голос, молода, душа, и она пела для меня… Сердце радовалось. Я ей прочел наизусть „Венецианскую ночь“».

Зинаида Александровна Волконская, урожденная княжна Белосельская, родилась в Дрездене, где ее отец, князь А. М. Белосельский был русским посланником. Раннее детство ее прошло в Италии, в Турине, куда отец был направлен послом в 1789 году. В 1792 году умерла ее мать, Варвара Яковлевна Татищева. Над ее могилой в Турине князь построил замечательную часовню, имея в виду, что она станет усыпальницей для других его соотечественников, окончивших жизнь в Италии.

Зинаида Александровна Волконская

В 1793 году князя Белосельского отозвали в Россию. Они поселились в Москве, где в начале 1795 года Александр Михайлович женился вторично, а в начале 1800-х годов семья переезжает в Петербург, в построенный архитектором Тома де Томоном новый дом у Аничкова моста. Этот дом, впоследствии перестроенный архитектором А. Штакеншнейдером, потом был продан в казну и стал дворцом великого князя Сергея Александровича. В петербургской топонимике здание известно как «Дворец Белосельских-Белозерских». С этим домом на углу Невского проспекта и набережной Фонтанки и связаны все события петербургской жизни княгини Волконской.