Формула памяти - Никольский Борис - Страница 10

С каждым годом Иван Дмитриевич все больше привязывался к Лизе.

Когда-то, в давние времена, еще до войны, он со своей семьей жил одним домом с родителями и двумя взрослыми сестрами. Четырнадцать человек садилось во время воскресных обедов за огромный раздвижной стол. Это был особый мир, семейный клан со своими страстями, со своими преданиями и легендами, со своими законами и своей дипломатией. Архипов хорошо помнил, как съезжались они все вместе на дачу, как ходили в гости друг к другу, как враждовали, ссорились и мирились… Все это ушло безвозвратно.

Тогда, в довоенные годы, несмотря на свое только что полученное профессорское звание, несмотря на то, что у него были свои почти уже взрослые дети, Архипов все еще оставался  с ы н о м, мальчиком, ребенком в глазах матери. В то время, он помнил, его уже начинала раздражать, тяготить эта зависимость, эта неполная самостоятельность. Его начинали тяготить и вечная теснота, и вечное многолюдие, которые царили в их доме. Но теперь, оглядываясь назад, он понимал, что именно те, предвоенные, годы были самыми лучшими, наиболее счастливыми в его жизни. Самое удивительное, что и жена его, которая, казалось, тогда больше всего страдала от этой, как она выражалась, «общественной» жизни, уже потом, много позже, незадолго до своей смерти, признавалась ему, что те годы и для нее были самыми счастливыми…

Семья, родное гнездо, твоя главная опора в жизни…

Их семья всегда представлялась Архипову подобной могучему, ветвистому, плодоносящему дереву. Но война разметала эту семью, раскидала, разрушила, и вот там, где высилось могучее дерево, торчит лишь обожженный ствол… Даже дома того, где они жили до войны, не осталось — он рухнул во время бомбежки…

Последние годы Архипов жил один. Правда, навещала его сестра, иногда наезжали племянники, обосновавшиеся в Подмосковье, но это не избавляло его от ощущения одиночества. Оттого он так дорожил возможностью заботиться о Лизе Скворцовой, дорожил их почти родственной близостью.

Университет Лиза окончила с отличием, и Архипов взял ее к себе в институт, в аспирантуру. Вот тогда-то на горизонте и возник Ефим Фейгин, или попросту Фимочка, как звали его в институте.

Чем привлек он Лизу? Чем сумел покорить? Он был невысок, довольно тщедушен — во всяком случае, именно это слово приходило на ум Архипову всякий раз, когда он видел Фейгина. Нездоровая бледность обычно разливалась по лицу Фимочки. Впрочем, Фейгин принадлежал к тому типу людей, чье физическое несовершенство оборачивается едва ли не достоинством, ибо дается, кажется, лишь для того, чтобы подчеркнуть, оттенить интеллектуальную энергию, наделяя которой подобных людей, природа словно бы стремится искупить свою несправедливость. Была своего рода привлекательность в той насмешливой, веселой пренебрежительности, с которой относился сам Фимочка к присущей ему болезненности. Фейгину нельзя было отказать в живости ума, в наблюдательности, в остроте и парадоксальности суждений — может быть, эти черты и притягивали Лизу?.. Однако Архипову казалось, что живость его натуры нередко граничила с легкой развязностью, а уверенность в себе переходила в самонадеянность. Фейгин был деятелен, неуступчив, напорист, особенно если дело касалось его собственной научной работы, — сколько помнил Архипов Фейгина, тот вечно что-нибудь требовал, просил, выбивал, устраивал, организовывал. Он обладал особым даром — даром убежденности в том, что именно его работа — самая важная, самая нужная, самая неотложная. Этой своей искренней убежденностью он умел заражать и окружающих. Когда-то Архипову даже нравилась такая энергичная его целеустремленность, но в последнее время он все чаще ловил себя на том, что напористость Фейгина начинает казаться ему бесцеремонной, утомляет и раздражает. Конечно, Архипов отдавал себе отчет, что, вероятнее всего, он попросту необъективен к Фейгину, и старался победить, преодолеть эту свою предвзятость. Ведь нашла же что-то в нем Лиза, полюбила за что-то. Или прав был ее отец и она действительно плохо разбирается в людях?.. И все же, если быть справедливым, нельзя не признать, что Фимочка Фейгин был остроумен, энергичен, за словом в карман не лез, перед авторитетами не робел, — Лиза рядом с ним казалась тихой и незаметной. Она-то никогда не отличалась уверенностью. Возможно, теперь она находила в Фимочке то, чего недоставало ей самой…

Поначалу Архипов был уверен, что Лизино увлечение Фейгиным пройдет так же быстро, как возникло, но очень скоро он убедился, что ошибается: все чаще он видел их вместе в институтском коридоре, где обсуждались лабораторные новости, в буфете, на улице после работы, а однажды, придя, как обычно, навестить Лизу, он застал Фейгина у нее дома. Фимочка, без пиджака, в подтяжках, старательно крутил ручку кофемолки. Казалось, он ни капли не был смущен появлением Архипова. Неловкость скорее испытывал сам Архипов. Лиза пригласила его выпить кофе, и Архипов остался. Наблюдая в тот вечер за Лизой, празднично оживленной, сияющей своими большими, как у матери, глазами, Архипов больше всего был озабочен тем, чтобы не выдать свое истинное отношение к Фимочке Фейгину, не показать, как тоскливо и горько у него на душе, чтобы не разрушить праздничное Лизино настроение, ее счастливую озаренность. В тот вечер он понял, что теряет Лизу.

Впрочем, и после ее замужества некоторое время он еще продолжал иногда бывать в их доме. И хотя всякий раз в присутствии Фимочки он чувствовал себя неуютно и скованно, он все же пересиливал себя и даже пытался наедине с собой посмеиваться, иронизировать над своей стариковской ревностью. Однако он уже угадывал, что эти визиты, которые он прежде так любил, теперь в тягость не только ему, но и Лизе. Постепенно он перестал появляться у нее в доме, вернее — у  н и х  в доме. Да и не было в этом особой необходимости: едва ли не каждый день они виделись с Лизой в институте, в лаборатории.

Лиза закончила аспирантуру, защитила кандидатскую — казалось, все шло хорошо, лишь неожиданный нервный срыв накануне защиты испугал и насторожил Архипова. Впрочем, она и раньше вечно нервничала перед экзаменами, доводя себя чуть ли не до истерики, и срыв этот вполне можно было объяснить переутомлением и тем напряжением, с каким работала Лиза все недели, предшествовавшие защите. И все же Архипов не мог избавиться от чувства, будто с Лизой что-то неладно. А может быть, он просто внушал сам себе, что с ней непременно  д о л ж н о  быть неладно?..

Архипов и сам не терпел, не выносил, когда кто-либо пытался вмешаться в его личную жизнь, и потому считал недопустимым вмешиваться в жизнь других. Только однажды — это было как раз вскоре после защиты — он попробовал вызвать Лизу на откровенность, но она мягко ушла, уклонилась от этого разговора. «У меня все хорошо, Иван Дмитриевич, все хорошо… — сказала она тогда. — Я очень люблю Ефима, это ведь главное, правда?» Совсем не такие слова ожидал услышать от нее Архипов. Однако он готов был поручиться: что-то жалобно-тревожное прозвучало в Лизином полувопросе-полуутверждении: «…это ведь главное, правда?» Больше она ничего тогда не добавила, не объяснила. Так и оставалась для него загадкой, тайной эта странная Лизина любовь к Фейгину.

…Архипов дремал, откинувшись на спинку самолетного кресла, и в полудреме, казалось ему, он опять видел. Лизу совсем еще маленькой девочкой, весело выбегающей навстречу ему, пока он неторопливо снимает пальто в передней квартиры Скворцовых…

В передней пахло кофе. Запах свежепромолотого, только что сваренного кофе плавал по всей квартире.

Только Леночкин отец, Георгий Степанович Вартанян, умел варить кофе так, что один этот запах уже вызывал ощущение счастья. Этот запах Леночка помнила с самого раннего детства, как помнила и всегда восхищавшие ее своим медным сверканием маленькие кофеварки с длинными ручками. Этот запах приносил с собой ощущение счастливой легкости, радостной беззаботности, которое присуще только детству. И почему никто еще не додумался лечить нервные расстройства, разные, как принято теперь говорить, стрессы подобными запахами — запахами, пробуждающими воспоминания о детстве?