Жизнь на общем языке - Алюшина Татьяна - Страница 11

– Почему Роберт Ромуальдович? – поинтересовался Матвей, когда они спускались по лестнице подъезда, проигнорировав лифт.

– На самом деле его высочество зовут Роберт Арнольд Генрих Восьмой, или Девятый, очередность я вечно путаю, – взялась объяснять Клавдия. – Все потому, что он ужасно породистый, выведенный от непомерно правильных, именитых родителей.

– А Бобчик – это семейно-ласкательное? – уточнял детали Матвей.

Обсуждаемый объект при произнесении его уменьшенного, домашнего имени незнакомцем остановился, повернул голову и посмотрел на того откровенно презрительным, полным высокомерия взглядом, очевидно означавшим недоуменный вопрос: «Ты кто такой вообще, чтобы со мной тут фамильярничать?»

Двое особей мужеского полу – пес и человек – какое-то время смотрели друг на друга с большим познавательным интересом, словно изучая и примеряясь к силам и характерам друг друга. Переводя взгляд с одного на другого, Клавдия не удержалась и звонко рассмеялась комичности неожиданно возникшей мизансцены.

Роберт Арнольд Генрих все-таки Девятый попал в их дом по воле и благому намерению бывшего ученика Софьи Михайловны, преподнесшего ей такой вот, скажем прямо, весьма недешевый подарок на восьмидесятилетний юбилей три года назад.

– Вот, Софья Михайловна, я счел, что вам непременно нужен песик. Эта порода называется бостон-терьер, их еще называют «массачусетские джентльмены». Они очень добродушные, веселые, живые, очень умные, у них совершенно отсутствует агрессия, и они очень доверчивые. Надеюсь, он будет вам настоящим другом.

И бывший ученик, по ходу жизни ставший весьма состоятельным и влиятельным человеком, торжественно протянул юбилярше корзину, где на специальной мягкой подстилке копошился совсем маленький и совершенно очаровательный щенок, смотревший на них огромными глазенками, темными, как поблескивающие бочками греческие маслины.

Оторопев от неожиданности, Софья Михайловна приняла корзину с необычным презентом, с удивлением рассматривая крутившегося в ней от нетерпения маленького песика.

– Он великолепной породы, шоу-класса, что считается у собак наивысшей категорией качества, от очень родовитых родителей. Это его документы. – Даритель протянул Клавдии целлофановую синюю папку с клапаном на кнопке, в углу которой красовался его личный вензель, оттиснутый золотыми буквами. – Здесь щенячья метрика, ветпаспорт, чемпионские дипломы родителей, все контакты заводчика, заверенные копии его лицензий и сертификатов, а также подробная инструкция по уходу, воспитанию и кормлению. По всем вопросам вы можете звонить и обращаться к заводчикам. Зовут щенка Роберт Арнольд Генрих Девятый, – чуть более пафосно, чем требовал момент, произнес он.

Не то хвалился, любуясь самим собой, не то на самом деле искренне радовался, что смог сделать такой чудесный подарок.

Пашка тем временем забрал из рук Софьи Михайловны корзину, поставил на пол и, подхватив под теплое пузо, с максимальной осторожностью извлек из нее щенка, извивавшегося у него в руках от радости и нетерпеливого желания гулять-бегать-носиться и изучать мир.

Роберт Арнольд Генрих Девятый лизнул розовым язычком руку Пашки и чихнул. Пашка рассмеялся и поставил его на пол. Щенок осмотрелся своими шкодливыми черными глазами-маслинами, покрутился всем тельцем, выказывая миру небывалый восторг… и сделал лужу, даже не присев, отошел от нее подальше и безмятежно улыбнулся, излучая полнейшее счастье и чистую радость.

– Не! – громко рассмеялся Павел, наблюдая за выражением морды крутившегося туда-сюда малыша, от переизбытка эмоций не знавшего куда бежать в первую очередь. – Какой там на фиг Роберт Ромуальдович…

– Арнольд Генрих, – поправил его щедрый даритель.

– Да какая разница, – легкомысленно отмахнулся от замечания Пашка. – Никакой он не Арнольдович, а просто Боб.

Глядя совершенно преданными глазами на парня, щенок закрутил хвостиком, интенсивно виляя задом.

– И даже не Боб, – все смеялся Пашка, – а Бобчик. Замечательный, чудесный Бобчик!

– Тяф! – подал голос переименованный на простецкий лад Генрих Девятый, в тот момент ставший по ходу еще и Ромуальдовичем, и довольнехонько улыбнулся оттого, что в его жизни все так замечательно и счастливо сложилось.

У морды Бобчика, совершенно как у человека, имелась яркая, выразительная мимика, в усиление которой прилагались еще и разные типы и формы телесно-вербального дополнения: он мог презрительно фыркать и даже чихать, умел смеяться (честное слово, по-настоящему смеяться и даже хихикать и улыбаться), и ужасно обижаться, и смотреть уничижительно, после чего величественно уходить, всем своим телом выказывая высшую степень неодобрения и порицания, и так далее.

Роберт Арнольд Генрих Девятый оказался Большим Жизненным Подарком Софьи Михайловны, став для нее не просто любимым песиком, а членом семьи и по-настоящему близким другом.

Они общались на уровне настоящих, неподдельных человеческих отношений: безмерно любили друг друга, разговаривали, спорили, обижались и мирились, признавались в любви, вместе смотрели телевизор и обсуждали новости и фильмы. Софья Михайловна даже читала вслух Бобчику отрывки из книг, а он стойко терпел и тягостно вздыхал в особо чувственных местах текста. И прочая, и прочая…

– Самое главное, что бабуля не чувствует себя одинокой, – завершила рассказ Клавдия, когда они с Матвеем медленно шли в сторону сквера, а предмет ее повествования с преувеличенным показным достоинством, явно наигранным специально для незнакомого чужака, лениво трусил в пределах видимости. – Они на самом деле общаются, как друзья и близкие люди, с одним лишь изъяном, что Бобчик не умеет произносить слова, но им это совершенно не мешает. Мы с Павлом всякий раз, наблюдая эти беседы-общения, диву даемся, недоумевая, как мы вообще могли жить раньше без Роберта Ромуальдовича. Теперь это кажется чем-то даже ненормальным, настолько он стал настоящим членом нашей семьи. Такая вот история.

– А Павел ваш сын, как я понял? – вычленил из ее рассказа этот момент Матвей.

– Да, – разулыбалась Клавдия, – совсем взрослый парень пятнадцати годов.

– А муж? – спросил Матвей.

– Мужа нет. Сын есть, а мужа нет, – все улыбалась Клавдия, явно нисколько не парясь отсутствием супруга в своей жизни, а даже, как показалось Матвею, почему-то радуясь этому факту. И спросила в свою очередь: – А у вас жена и дети?

– Нет, – коротко ответил мужчина. – Ни детей, ни жены.

– По убеждению или какой иной причине? – почувствовав легкую напряженность в его голосе, осторожно спросила Клавдия.

– Так получилось в жизни, – уклончиво ответил он и перевел разговор на другую материю: – А вы, насколько я помню, собирались лечить зубы дедушке?

И улыбнулся, вызывая у Клавы кратковременную легкую оторопь оттого, как мгновенно преобразилось, словно осветилось изнутри его лицо ничуть не изменившейся, все такой же замечательной, как в те его далекие четырнадцать лет, улыбкой.

– И как, удалось вам осуществить задуманное? Стали вы зубным врачом? – смотрел он на нее, щедро одаривая теплом своей улыбки.

– Вам надо запретить улыбаться, лучше законодательно, – бухнула неожиданно не пойми что Клава, только после понявшая, что именно сказала, и рассмеялась: – Простите, просто когда вы улыбаетесь, то становитесь совсем другим человеком: потрясающе обаятельным, располагающим к себе.

– Вместо злобного и угрюмого? – усмехнулся Матвей.

– Нет, – возразила Клавдия, – вместо сосредоточенно-молчаливого, задумчивого и погруженного в свои непростые мысли. – И спросила: – Все так же решаете в уме задачки или разыгрываете партию в шахматы?

– Все так же, – кивнул он уже без улыбки. – Но теперь задачи и шахматные партии посложней будут. – И снова поменял течение их разговора, выправляя его в прежнее русло: – Так что, получилось у вас, Клавдия, стать зубным доктором-то?

– Доктором стала, – кивнула Клава, выглядывая далеко убежавшего, превратившегося в черную точку в сгущающихся сумерках Бобчика. – Хирургом-стоматологом, стоматологом-гигиенистом и пародонтальным терапевтом.