Одноколыбельники - Цветаева Марина Ивановна - Страница 21

– Ты знакома с мальчиком-месяцем…

– Ты так легко ходишь!

– У тебя такие глаза, такое сердечко…

– И такие волосы…

– Ты по ночам не спишь, ты ничего не ешь, у тебя…

– Ты такая чудная!

– Мальчики мои! Ты, Кира, – золото, ты, Женя, – бриллиант! Нет, вы оба – аметистовые сердечки, как у меня на шее!

– А другие знают, что ты волшебница?

– Никто не знает!

– Даже Лена?

– И она не знает, – только вы, мои золотые, серебряные мальчики! Недаром у вас аквамариновые глаза! Это такой драгоценный камень, цвета морской воды.

– Ты любишь море?

– Вы любите стихи, да? Ну, слушайте:

Пока огнями смеется бал,

Душа не уснет в покое.

Но имя Бог мне иное дал:

Морское оно, морское!

В круженье вальса, под нежный вздох

Забыть не могу тоски я.

Мечты иныя мне подал Бог:

Морские они, морские!

Поет огнями манящий зал,

Поет и зовет, сверкая.

Но душу Бог мне иную дал:

Морская она, морская!^[19]

Мара кончила.

Имя морское, душа морская, – может быть, она русалка?

– Ты русалка, Мара?

– Я все, – и волшебница, и русалка, и маленькая девочка, и старуха, и барабанщик, и амазонка, – все! Я всем могу быть, все люблю, всего хочу! Понимаете?

– Конечно, ты – волшебница!

– Закройте глаза!

Когда мы их открыли, – она уже исчезла.

Часы в гостиной пробили двенадцать.

V

Снова ночь, снова вспыхивающий огонек папиросы, снова моя рука в спутанных волосах волшебницы Мары. Лица ее не видно; от всей Мары – только голос. Три перекликающихся голоса в темноте.

– Кира, что, по-твоему, – старость?

– Это когда ходят с палкой, надевают очки и кашляют. Все лицо в складочках, и после каждого слова: «э-э-э».

– А по-твоему, Женя?

– Это когда мальчик растет, растет и вдруг седой станет, и у него уж внуки.

– Ты бы хотел быть старым?

– Нет, старому страшно. Идет, ничего не видит и раз – под конку! А ты бы хотела быть старой?

– Тоже нет. Сейчас мне семнадцать лет и я все могу. Хочется лезть на дерево – лезу, кататься по ковру – катаюсь. Мне все позволено. Но представь себе пожилую даму, лезущую на дерево, – нелепо, правда?

Мы расхохотались.

– Вот видите, вам смешно. А по-настоящему это не смешно, а ужасно. Положим, я живу все дальше и дальше. Мне уже не семнадцать, а двадцать семь, а тридцать семь, а сорок семь лет. Обо мне говорят уже не «молодая девушка», а «пожилая дама». От меня требуют разумного поведения, спокойного взгляда на жизнь, знания ее. А в глубине я все тот же сорванец, та же семнадцатилетняя, с тем же сердцем и той же душой. Я прекрасно знаю, что кататься по полу со старым лицом – нельзя, невозможно, нелепо, смешно. Мне приходится сдерживать себя, изменять настоящей себе из-за этого старого лица, – быть почтенной дамой, над которой я сама смеюсь. Это ужасно, ужасно!

– Ты, наверное, уж скоро будешь старой?

– Лет через десять, – то есть не старой, а среднего возраста. Это еще хуже… Впрочем, довольно об этом!

Она вздохнула и положила голову рядом с моей на подушку. Мне вдруг захотелось ее утешить.

– Ты – волшебница, а волшебницы всегда молодые и красивые. Я читал в сказках.

– И у тебя ведь волшебная палочка, – добавил Женя.

Мара слегка приподняла голову, мягко щекоча меня по щеке волосами.

– Какие вы оба умные! Конечно, я не могу состариться. Я только пошутила, я ничего не боюсь. Довольно об этом! Будем говорить о веселом. Расскажите мне что-нибудь страшно глупое!

– Мы про глупое ничего не знаем, – с достоинством ответил Женя.

– Мы, когда были маленькие, очень много говорили глупостей, но теперь мы все позабыли, – отозвался я.

– Жалко! Ну, тогда другое. Ты, Кира, начни что-нибудь рассказывать, потом будет продолжать Женя, за Женей я. Начинай, Кира!

– Когда один человек играл на рояле, у него сломался палец. Он пошел на улицу и схватил одного другого человека за руку и оторвал у него палец. Тот разозлился и пошел к городовому. Тогда тот, с роялем, тоже оторвал у городового палец. Городовой заплакал, и другой человек тоже. И вот они плакали, плакали, плакали…

– Довольно! Женя, дальше!

– И вот они плакали, плакали, и вокруг них уже было целое озеро. Против городового жила одна девочка. Она выбросила свои калоши из окна, потому что они ей надоели. А ей как раз нужно было ехать на бал. Вот она вышла на улицу и видит: всюду вода, все извозчики потонули, и от домов – одни крыши. Как же теперь без калош?

– Довольно, Женя! Я продолжаю. – Тут она вспомнила, что ее няня всегда сравнивала ее губы с калошами. Она страшно обрадовалась, вытянула губы, и – представьте себе! – вместо калош получился целый мост. Было уже поздно, бал уже давно начался – пришлось бежать по собственными губам. В замке уже звенела музыка. Сияли все люстры, кружились пары… Она вбегает в залу и – о ужас! – громкий смех! Оглядывается, за ней тащится весь мост! Продолжай, Кира!

– Тогда она подняла мост, как слон хобот, и начала всех им бить, и скоро все убежали. Она осталась одна и до утра танцевала. – Все!

– Прекрасный рассказ! – воскликнула Мара. – А вы еще думали, что все это забыли. Нет, глупостей нельзя забывать. Только в них спасенье!

– Но ты сама ведь умная? – спросил Женя.

– Только умные люди делают настоящие, самые глупые глупости. Ты сейчас поймешь. Положим, что как-нибудь утром мама скажет тебе: «Бегай, играй, гуляй целый день, только не учись!»

– Мама так не скажет! – мгновенно вставил я.

– Представь себе такое чудо. Бывают же чудеса!

– Бывают: я раз утром нашел у себя в постели шоколадку. Как она туда попала, совсем не знаю!

– Вот видишь! Итак, мама позволила тебе целый день ничего не делать. Ты вышел на двор, погнался за соседской кошкой, порыл колодец, залез к Каштану в будку, попробовал в сарае испорченный велосипед, – словом, взял от свободы все, что мог. И вот ты вернулся домой, пить чай.

– Мне чая не дают, только по воскресеньям, и то с молоком.

– Хорошо. Ты выпил свое молоко и опять побежал играть. Опять роешь колодец, подманиваешь кошку и т. д. В этом кончается день. На другое утро мама вдруг запрещает тебе выходить из комнаты, ты должен сидеть и учиться. Только вечером тебе удается поиграть на дворе. Когда же веселей играть – после целого дня игры или целого дня учения?

– Если я целый день буду учиться, я умру. Это доктор сказал.

– Или сойдешь с ума, – это говорю я. – Да, к чему я тебе рассказывала всю эту скучную историю?

– Я не знаю.

– И я тоже не знаю. Иногда мелькнет какая-нибудь мысль, попробуешь подтвердить ее примером, и кончено – исчезла! Это все равно, что, идя куда-нибудь на елку, заходить по дороге во все дома, где тоже елка. В конце концов забываешь, куда шел. Положим…

– Ты все время говоришь «положим».

– «Положим» – то же самое, что «представь себе». Жизнь так скучна, – ты скоро в этом убедишься, – что все время нужно представлять себе разные вещи. Впрочем, воображение тоже жизнь. Где граница? Что такое действительность? Принято этим именем называть все, лишенное крыльев, – принято мной, по крайней мере. Но разве Шенбрунн^[20] – не действительность? Камерата, герцог Рейхштадтский^[21]… Ведь был же момент, когда она, бледнея, поднесла к губам его руку! Ведь все это было! Господи, Господи!

– Ты, когда была маленькая, тоже все время представляла разные вещи?