Белый отряд - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 57

• Предыдущая
• 57/98
• Следующая

И пока Форд беседовал с Титой, он – на англо-французском, она – на французско-итальянском, старик внимательно разглядывал драгоценную голову, проверяя, нет ли на поверхности какой-либо царапины. Когда он снова поднял взор, Аллейн несколькими смелыми мазками набросал на белом листе, лежавшем перед ним, женское лицо и шею.

– Diavolo! – воскликнул художник, склонив голову набок. – У вас есть способности, да, cospetto, у вас есть способности. Это лицо ангела!

– Это же лицо леди Мод Лоринг!… – воскликнул Форд, еще более изумленный.

– Что ж, клянусь, сходство есть! – согласился Аллейн, несколько смущенный.

– А, портрет! Тем лучше. Молодой человек, я Агостино Пизано, и я повторяю еще раз: у вас есть способности. А потом, заявляю, что, если вы хотите остаться у меня, я научу вас всем секретам и тайнам окраски стекла: как пользоваться красками и сгущать их, какие проникают в стекло, какие нет, научу обжигу и глазированию, вы узнаете все приемы и все хитрости.

– Я был бы очень рад поучиться у такого мастера, – сказал Аллейн, – но я обязан следовать за моим хозяином, пока не кончится эта война.

– Война! Война! – воскликнул старик итальянец. – Вечно эти разговоры о войне. А те, кого вы считаете великими, – кто они? Разве я не слышал их имена? Солдаты, мясники, разрушители! Ах, per Bacco! У нас, в Италии, есть люди поистине великие. Вы громите, вы грабите! А они строят, они восстанавливают. О, если бы только вы видели мою родную, любимую Пизу, Дуомо, монастыри Кампо-Санто, высокую Кампаниле с певучим звоном ее колоколов, разносящимся в теплом воздухе Италии! Вот это деяния великих людей. И я видел их моими собственными глазами, теми же, которые смотрят теперь на вас. Я видел Андреа Орканья, Таддео Гадди, Джоттино, Стефано, Симоне Мемми – все это мастера, у которых я недостоин даже смешивать краски. И я видел уже престарелого Джотто, а он, в свою очередь, учился у Чимабуэ, до которого в Италии не было искусства, ибо расписывать часовню Гонди во Флоренции привезли греков. Ах, синьор, существуют действительно великие люди, чьи имена будут почитаться и тогда, когда уже станет ясно, что ваши солдаты – враги человечества.

– Ей-богу, сэр, – вмешался Форд, – можно сказать кое-что и в защиту солдат: ведь если этих великих людей, о которых вы говорили, никто не будет защищать, то как же они сберегут свои картины?

– А все эти вещи? – спросил Аллейн. – Вы в самом деле сами написали их? И куда же вы их отправите?

– Да, синьор, все они выполнены моей рукой. Иные, как вы видите, сделаны на одном листе стекла, другие состоят из отдельных частей, которые можно скрепить. Есть художники, рисующие только на поверхности стекла, они потом прикрывают его другим куском, закрепляют, и таким образом картина становится недоступной воздействию воздуха. Но я считаю, что подлинный успех нашего искусства столь же зависит от обжига, как и от кисти. Взгляните на это круглое окно, повторяющее витраж в церкви пресвятой Троицы в Вандоме, или вот это – «Обретение святого Грааля», оно предназначено для апсиды монастырской церкви. Было время, когда никто, кроме моих соотечественников, не умел делать такие вещи; теперь есть Клеман Шартрский и еще несколько человек во Франции, они отличные мастера этого дела. Но увы! Визгливый и скрипучий язык всегда будет напоминать нам о том, что миром правит дубина дикаря, а не рука художника.

Суровый и ясный голос горна раздался совсем рядом, напоминая о том, что настала ночь и всем пора расходиться.

– Это и для нас сигнал, – сказал Форд. – Я бы, кажется, готов был остаться здесь навсегда, среди этих прекрасных картин, – продолжал он, глядя в упор на покрасневшую Титу, – но мы должны быть в гостинице до возвращения нашего рыцаря.

Хозяева снова стали благодарить молодых оруженосцев за помощь, а те обещали побывать еще и наконец расстались со старым итальянским живописцем и его дочерью. Они покинули Королевскую улицу, где жили их новые друзья, и поспешили на улицу Апостолов, в гостиницу «Полумесяц».

– Mon Dieu! Аллейн, ты когда-нибудь видел такое прелестное лицо? – воскликнул Форд, когда он торопились обратно в гостиницу. – Такое чистое, тихое и такое прекрасное?

– Ты прав, да. А тон кожи – прямо совершенство. Я подобного не встречал. И ты обратил внимание, как завитки волос лежат на лбу? Удивительно изящно.

– И глаза какие! – продолжал восхищаться Форд. – До чего ясные и кроткие, и вместе с тем в них глубина мысли.

– Только в подбородке, пожалуй, чувствуется какая-то незавершенность, – сказал Аллейн.

– Нет, я не заметил.

– Правда, его линии очень четки.

– И очень утонченны.

– А все же…

– Что, Аллейн? Неужели ты видишь пятна даже на солнце?

– Ну, подумай, Форд! Разве длинная и благородная борода не придала бы лицу большую выразительность и силу?

– Пресвятая Дева, – воскликнул Форд, – да ты спятил! Борода у прекрасной маленькой Титы?

– Тита? А кто говорит про Титу?

– А кто говорит не о ней?

– Да я же обсуждал с тобою изображение святого Реми, друг!

– Ну, ты в самом деле гот, гунн, вандал и как еще там обзывал нас старик. Неужели ты можешь придавать такое значение его мазне, когда в той же комнате перед тобой была картина, написанная самим господом богом? Но кто этот человек?

– Пожалуйте, сэры, – сказал какой-то лучник, подбегая к ним, – Эйлвард и остальные будут очень рады видеть вас. Они вон в том доме. Эйлвард просил передать вам, что нынче вечером вы лорду Лорингу не понадобитесь. Он будет ночевать у лорда Чандоса.

– Клянусь, нам не нужен проводник, чтобы найти их…

В эту минуту из таверны на правой стороне улицы донеслись взрывы хохота и топот ног. Молодые люди вошли в низкую дверцу, спустились по вымощенному плитами коридору и оказались в узком длинном зале, озаренном факелами, пылавшими в обоих его концах.

Вдоль стен были брошены охапки соломы, и на них полулежало десятка два-три лучников, все из Отряда шлемы и куртки они поснимали, рубашки были расстегнуты, мощные тела раскинулись на глинобитном полу. Возле каждого стояла кожаная фляга с пивом, а в конце зала была водружена бочка с выбитой втулкой, сулившая и в дальнейшем щедрое угощение. Перед бочкой на пустых бочонках, ящиках и грубо сколоченных скамьях сидели Эйлвард, Джон, Черный Саймон и еще трое-четверо лучников-вожаков, а также Гудвин Хаутейн, старший шкипер, оставивший свой желтый корабль в устье реки, чтобы в последний раз выпить со своими друзьями из Отряда. Форд и Аллейн уселись между Эйлвардом и Черным Саймоном, причем их появление нисколько не повлияло на царивший в зале шум и гам.

– Эля, mes camarades, – воскликнул лучник, – или, может быть, вина? Одно из двух – во всяком случае! Ну-ка, Джек, чертов сын, принеси нам бутылку старейшего вернэджа и смотри не тряхни ее! Слышали новость?

– Нет, – ответили оруженосцы в один голос.

– Предстоит блестящий турнир.

– Турнир?

– Да, мальчики. Ибо Капталь де Буш поклялся, что найдет пятерых рыцарей по эту сторону пролива, которые победят любых пятерых английских рыцарей, когда-либо садившихся в седло. И Чандос принял вызов, а Принц обещал золотой кубок тому рыцарю, который будет вести себя доблестнее всех, весь двор только и говорит об этом.

– А почему состязаются только рыцари? – проворчал Хордл Джон. – Разве они не могли бы выставить и пять лучников, которые бы отстаивали честь Аквитании и Гаскони?

– Или пять ратников, – добавил Черный Саймон.

– Кто же эти пять английских рыцарей? – спросил Хаутейн.

– В городе сейчас триста сорок один рыцарь, – ответил Эйлвард. – И я слышал, что уже послано триста сорок картелей, нет вызова только сэра Джона Равенс холма: он лежит в лихорадке и не может встать с постели.

– Я слышал об этом турнире от одного из стрелков охраны! – крикнул кто-то из лучников, развалившихся на соломе. – Говорят, Принц тоже хочет сразиться на копьях, но Чандос и слышать об этом не желает – предполагают, что дело будет серьезное.

• Предыдущая
• 57/98
• Следующая