Все против попаданки (СИ) - Брэйн Даниэль - Страница 20

Зло не в небе… Ты прав, святой отец.

Мы молились о здоровье и чадородии: праздник был посвящен дару жизни, я видела, сколько в церкви беременных женщин. И не бедных, надо сказать: монастырь находится высоко, до него не так легко добраться своим ходом, без лошади. Одежда на пришедших была яркая и дорогая, это уже говорило об их доходе — цвета и ткани. У всех беременных женщин головы были покрыты, а вот девочки и старухи были с такими же лентами, как и я… вот оно что, вспомнила я, покрытая голова — покорность. Консуэло была в чепце в первый день, но после я ее видела с непокрытой головой… Бунт? Но в любом случае, выходит, она замужняя дама? Вот та девушка лет пятнадцати явно стоит с отцом, они одно лицо, но голова ее не покрыта, выходит, отец хоть и имеет власть, но ее никак не подчеркивают.

Договор, который я видела, и история, в которую верили все, кроме тех, кто читал договор. Консуэло так надо? Или кто-то другой придумал эту легенду, но в договоре были жена и двое детей, пол которых не указан, а у Консуэло две сестры и маленький брат… 

Дождавшись, пока молитва закончится, я не торопясь вышла к отцу Андрису.

— Храни Милосердная этот храм и тех, кто собрался в Доме святом, — произнесла я с теплой улыбкой. Внутри у меня все опустело, как на самых первых моих заседаниях в суде. — Поблагодарим святого отца за то, что он несет нам Слово ее.

Все присутствующие склонили головы. Пока я все сделала правильно, и даже то, что я собиралась выступить с речью, чем-то из ряда вон выходящим не было.

— Под этой крышей, — начала я, — тридцать чад Милосердной. Тридцать чад, оставшихся без материнской любви и отцовской ласки. Святые сестры заменяют им и мать, и отца, учат их, одевают, кормят и любят так, как, возможно, не любили бы их родители.

На лицах собравшихся в церкви отразилось недоумение. Я осторожно покосилась на отца Андриса, и он неожиданно ободряюще кивнул. 

Что мне было делать, что говорить? Очевидно, что слова мои не проникали дальше ушей моих не-современников, я могла бы еще рассказать, что детей нельзя бить и заставлять их работать. Это не поняли бы многие из тех, кто благополучно остался в мире, в котором меня больше не было. Красноречие выгодно там, где сила слова дойдет до разума. 

— Я отправлю вам чашу, — решительно выдала я, — и пусть каждый из вас положит туда десятину. Одежда, мебель для детских спален, еда для детей — вот на что пойдет ваша десятина. Детский радостный смех — лучшая награда любому, кто разговаривает с Лучезарной, кто молится ей, ибо доброму сердцу легче открыться, и по делам нашим судит она о нас.

Никаких просьб, никаких унижений. Фактически я отдала им приказ, и есть надежда, что чаша наполнится каким-то количеством денег. Мы от лица чадолюбивого крова скажем спасибо, а Милосердная простит вам ваши грехи. Или нет, но не мне вдаваться в тонкости ее любви к ее же творениям. И нет никакого желания знать о ваших грехах.

Отец Андрис поманил одну из сестер — Доротея, вспомнила я, вчера она сидела, участия в разговоре особо не принимая, поддакивала иногда, и отвечала она, кажется, как раз за уборку церковных помещений. Крупная, статная, с короткими густыми усиками над верхней губой, сестра выглядела угрожающе, но, насколько я успела понять по беседе, была при этом женщиной добродушнейшей. Знать об этой ее черте прихожанам было необязательно.

Сестра Доротея взяла чашу и, хмуря брови и шевеля усами, как заправский гусар, устремилась к собравшимся людям. Я поняла, что отец Андрис не мог выбрать кандидатуру лучше: руки прихожан тянулись к кошелям сами, без воли обладателей этих рук, и дальше сработало то, на что я рассчитывала. Кто-то здесь — постоянные конкуренты, соперники, недруги, кто-то боится ударить в грязь лицом, показаться жадным или же нищим, ну и сестра Доротея наверняка знала, с кого начинать. Пузатый мужчина с гордым видом бросил в чашу несколько монет, они звякнули о металл, и тут же к чаше протолкался мужичок более хлипкий, с растрепанной бородой, и, глядя на пузатого с превосходством, кинул монет в два раза больше. Пузатый дернул рукой — мол, я не голытьба какая-нибудь, но выглядел он уже смешно. Он признал свое поражение, ему ничего не оставалось, как отойти, а сестра Доротея продолжила собирать с паствы дань.

Подавали не то что охотно, но азартно. Как это обычно бывает, кто был одет победнее, кичились тем, что они могут жертвовать намного больше. Многие из них, как я подозревала, останутся сегодня и еще несколько дней без еды, но беспокоило меня это мало. У меня будут обеспечены дети, а прихожане пусть как хотят: есть средства на дорогую одежду не первой необходимости и нет денег на непредвиденные расходы — учитесь распределять свой бюджет.

Вот они, люди, думала я, наблюдая за ними все с той же преувеличенно милой улыбкой. Милой и умиротворенной. Вполне способны на доброе дело, если их правильно мотивировать, причем преимущественно кнутом, а пряник — приятный необязательный бонус. Сестра Доротея вернулась, и было видно, как потяжелела чаша. Отец Андрис принял ношу с легким поклоном и прочитал короткую проповедь о добрых делах.

В глазах собравшихся плескались разочарование и самодовольство. Денег всем было жаль, зато самооценка была приподнята.

И лишь когда я посмотрела поверх голов в самый конец церкви, туда, где стояли несколько свободных от работы насельниц, я поняла, какую ошибку я совершила.

Отец Андрис догадался по моему сосредоточенному лицу, что я немедленно хочу его о чем-то спросить, и ласково мне улыбнулся. Вздохнув, я пошла к нему — я не знала, как правильно назвать эту часть храма, вряд ли название, да и назначение, хоть в чем-то совпадало с привычным мне по прежнему миру: мы, монахини, туда заходили спокойно, я это видела, когда украшали церковь, а вот прихожанам ступать за некую незримую черту было запрещено.

Сейчас паства тянулась к дверям, и насельницы выскочили самые первые. Я успела быстро на них оглянуться, и неприятный холодок плохого предчувствия поселился в моей груди.

— Интересно, интересно, — качал головой отец Андрис, разглядывая встревоженную меня. — Никогда не думал над тем, чтобы брать десятину на что-то определенное.

— Целевое пожертвование, — не подумав, выпалила я и прикусила язык, а отец Андрис удивленно захмыкал. Я тут же поправилась: — Я хочу сказать, святой отче, жертвовать на благо сирот угодно Лучезарной, разве нет?

Отец Андрис уставился на чашу. Денег в ней собралось достаточно, монетки были и медные, и серебро, и я пока не знала — много ли это, мало? Много ли или мало для моих нужд, а для нужд кого-то еще?

— Что вы хотите сделать на эти деньги, сестра моя?

Он взял чашу, кивнул мне, и мы пошли куда-то совсем в глубь церкви. Небольшой коридорчик, в конце которого — крохотная светлая комнатка, в которой не было окон, но ярко, почти как электрические лампы, светились камни. Отец Андрис установил чашу на солидный деревянный стол и принялся выгребать горстями монетки, проворно раскладывая их по номиналу.

Я села и приготовилась к долгой речи. Мать-настоятельница мне так ничего и не ответила — может, была согласна с моими планами, а может, и нет, но я пошла по пути наименьшего сопротивления. Молчание — знак чего?.. 

— Сменить мебель, отче, в детских спальнях, и переселить детей в те две комнаты, которые считаются гостевыми. Они пустуют, да и у нас достанет комнат, чтобы разместить внезапных гостей. Купить новое белье, одежду, я назначила нескольким насельницам новое послушание в чадолюбивом крове и успела увидеть, как они перебирают то, что носят дети. Это ужасно выглядит, отче. Кроме того, — я придвинулась ближе — мне было интересно, как растут горсти монет на столе, — я хочу поменять детям питание. На монастырь хватает провизии, мы можем поделиться с ними. Ну и две комнаты, которые чадолюбивый кров занимает сейчас, я хочу отдать под учебные классы. Я подумала — почему бы не обучать наших сирот шитью? Это отличная профессия.