Дни в Бирме. Глотнуть воздуха - Оруэлл Джордж - Страница 26

Что правда, то правда: они виделись каждый день, утром и вечером. Каждый вечер они вдвоем играли в теннис – миссис Лэкерстин была слишком вялой, а мистер Лэкерстин страдал избытком желчи в это время года – после чего все вчетвером рассаживались в салоне, играли в бридж и разговаривали. Но, хотя Флори проводил часы в компании Элизабет, и часто они оставались вдвоем, ему никак не удавалось расслабиться в ее присутствии. Общались они – при условии, что общение ограничивалось банальностями, – совершенно свободно, однако были далеки друг от друга, как незнакомцы. Он держался с ней скованно, все время помня о своем пятне; дважды выбритый подбородок зудел, и все тело ныло, требуя виски и табака, ведь он теперь старался пить и курить меньше. Но за десять дней отношения их ничуть не продвинулись.

Дело в том, что у Флори никак не получалось говорить с ней так, как ему того хотелось. Говорить, просто говорить! Кажется, такой пустяк, но как же это важно! Когда ты достиг порога среднего возраста в горьком одиночестве, находясь среди людей, для которых твое искреннее мнение о чем бы то ни было – это святотатство, потребность в общении становится огромной. Но с Элизабет серьезный разговор казался невозможным. Словно бы на них было наложено заклятие, превращавшее все их общение в разговор о мелочах: граммофонные пластинки, собаки, теннисные ракетки – весь этот пустопорожний клубный вздор. Ей словно бы не хотелось говорить о чем-то другом. Стоило ему затронуть мало-мальски значимую тему, как ее интонация менялась, как бы говоря: «давайте не будем». Когда же он узнал ее книжные вкусы, то ужаснулся. Однако он напоминал себе, что она еще молода, к тому же разве не жила она в Париже, не пила белого вина и не говорила о Марселе Прусте под платанами? Пройдет время, и она, несомненно, поймет его и станет ему той спутницей, в которой он нуждался. Возможно, он просто еще не заслужил ее доверия.

Ему определенно недоставало тактичности. Как всякий человек, живущий в основном в одиночестве, он больше привык иметь дело с идеями, чем с людьми. Поэтому при всей тривиальности их разговоров он стал иногда раздражать ее – не тем, что говорил, а тем, что подразумевал. Между ними возникала натянутость, неопределенная, но грозившая перерасти в ссору. Когда вдвоем оказываются два человека, один из которых давно живет в стране, а другой только недавно приехал, первый неизбежно ведет себя как чичероне в отношении второго. Элизабет в те дни только начинала свое знакомство с Бирмой, а Флори, понятное дело, выступал ее проводником, переводчиком, комментатором. И то, что он говорил, или то, как он это говорил, вызывало в ней смутное, но глубокое неприятие. Она обратила внимание, что Флори, говоря о «туземцах», почти всегда был за них. Он вечно восхвалял бирманские обычаи и характер бирманцев; доходило до того, что он сравнивал их с англичанами не в пользу последних. Это настораживало ее. Ведь туземцы есть туземцы – интересные, вне всякого сомнения, но в конечном счете «второсортные» люди, черномазые. Флори относился к ним чересчур терпимо. И даже не понимал, чем именно настраивал ее против себя. Ему так хотелось, чтобы она полюбила Бирму, как он любил ее, чтобы она не смотрела на эту страну холодным, безразличным взглядом мемсахибы! Он совсем забыл, что большинство людей не могут чувствовать себя легко в другой стране без того, чтобы принижать коренное население.

Он слишком настойчиво старался увлечь ее Востоком. Например, пытался склонить к изучению бирманского языка, но лишь зря потратил время. (Тетя объяснила ей, что по-бирмански говорят только миссионерки, а порядочные женщины вполне обходятся кухонным урду.) Подобных мелких разногласий было не счесть. Элизабет смутно догадывалась, что взгляды Флори не соответствовали взглядам нормального англичанина. Она не могла не понять, что он просил ее полюбить бирманцев, даже восхищаться ими – восхищаться этими черномазыми, почти дикарями, один вид которых все еще вызывал у нее оторопь!

Эта тема то и дело всплывала между ними. Как-то на дороге их обошла группа бирманцев. Элизабет, не скрывая своих чувств, смотрела им вслед со смесью любопытства и неприязни и сказала Флори, как сказала бы любому:

– До чего же они страшные, разве нет?

– Страшные? А по-моему, они довольно симпатичные, эти бирманцы. У них просто великолепные тела! Взгляните на плечи того малого – словно бронзовая статуя. Только представьте, что бы вы увидели в Англии, если бы люди стали ходить полуголыми, как здесь!

– Но у них такие кошмарные головы! Их черепа как бы срезаны сзади, как у кошек. И оттого, что лбы у них так скошены назад, они выглядят такими злобными. Помню, я читала в каком-то журнале о формах человеческих голов – там сказано, что люди со скошенным лбом относятся к преступному типу.

– Да ладно вам, как-то натянуто! Примерно половина людей на планете с такими лбами.

– О, ну если считать цветных людей, то конечно!..

Или в другой раз им встретилось несколько бирманок, шедших к колодцу с кувшинами на головах: стройных, коренастых молодых крестьянок, с медно-коричневой кожей и мощными кобыльими ляжками. Туземные женщины вызывали у Элизабет даже большую неприязнь, чем мужчины; ее угнетало ощущение родства с ними, с этими чернавками.

– Разве они не кошмарны? До того грубые; прямо животные какие-то. Думаете, может хоть кто-то считать их привлекательными?

– Полагаю, их мужья так считают.

– Похоже, что так. Но эта черная кожа… Не знаю, как хоть кто-то может выносить ее!

– Но, знаете, к коричневой коже привыкаешь со временем. Вообще, говорят – и я склонен согласиться, – что за несколько лет в этих краях коричневая кожа начинает казаться естественней, чем белая. Да она и вправду естественней. Возьмите мир в целом: быть белым – это экзотика.

– А вы умеете быть забавным!

Она никак не могла отделаться от ощущения, что в его словах есть нечто неподобающее, нездоровое. Особенно она это почувствовала в тот вечер, когда Флори позволил мистеру Фрэнсису и мистеру Сэмюэлу, двум жалким полукровкам, втянуть себя в разговор у ворот клуба.

Случилось так, что Элизабет пришла в клуб чуть раньше Флори и, услышав его голос у ворот, подошла к теннисной сетке встретить его. Флори стоял с двумя метисами, обступившими его, словно пара собак, просящих поиграть с ними. Говорил в основном Фрэнсис, щуплый, вертлявый человечек, смуглый, как сигарный лист, сын южно-индианки. Другой, Сэмюэл, чья мать была каренкой, отличался бледно-желтой кожей с тускло-рыжими волосами и такой же худобой. На обоих были мешковатые саржевые костюмы и широкие топи, придававшие им сходство с ядовитыми грибами.

Элизабет вышла на дорожку вовремя, чтобы уловить обрывки нескончаемой и запутанной автобиографии. Поговорить с белым человеком – по своему почину, о самом себе – было большой отрадой в жизни Фрэнсиса. Когда ему удавалось, раз в несколько месяцев, найти европейца, согласного его выслушать, из него, точно гейзер, изливалась история его жизни. Говорил он в нос, нараспев и скороговоркой:

– Об отце моем, сэр, я мало помню, но он был очень вспыльчив и много лупил большой бамбуковой палкой, сплошные шишки на обеих, по мне, полубратику и две мамы. А то еще, как придет епископ, полубратику и мне наденут лонджи и отвели к бирманским детям, блюсти инкогнито. Отец мой так и не поднялся до епископа, сэр. Четыре только обращенных за двадцать восемь лет, а к тому же без меры любил китайский рисовый спирт, очень ядреный, растрезвонили везде и не стали покупать отцову брошюру под названием «Бич алкоголя», изданную Баптистской печатней Рангуна, одна рупия, восемь аннов. Мой полубратик умри как-то жаркой погодой, всегда перхает, перхает… И т. д. и т. п.

Метисы заметили присутствие Элизабет. Оба сняли топи и раскланялись, сверкая зубами. Ни одному, ни другому, вероятно, не случалось пообщаться с англичанкой уже несколько лет. Фрэнсис превзошел себя в красноречии. Он тараторил, очевидно боясь, что его перебьют, и разговору придет конец.