Детектив и политика - Устинов Питер - Страница 87

Оперуполномоченный влетает в изолятор, надзор лагерной службы — все собираются. Они даже не подозревают, что я сам открыл наручники.

— Как открыл? — один вопрос их интересует.

— Бог помог, — повторяю, а сам думаю, как мне у них подольше побыть. Замерз, а у них тут тепло. Хоть отогреться.

— Мы тебе ничего не сделаем, только покажи, как открыл.

— Пришел, — говорю, — надзиратель в карцер, видит, мне плохо, я прошу — открой, он и открыл.

Они о том происшествии никому не доложили, потому что их начальство решило бы там наверху, что все они здесь — шляпы. Дали мне пятнадцать суток карцера. Но тут уже сразу кто-то пришел из барака, принес мне обувь, одежду. Назавтра стало все это известно на других шахтах, по всей Воркуте, еще и преувеличили мои подвиги, как и положено в такой ситуации. И пошло — дух Доброштана. Дух — это значит сила. Дух — так говорили. Стали мне после этого носить из кухни хлеба лишку. Как только надзиратель в сторону, раздатчик мне — раз в миску кусок сала. А если он не будет этого делать, будет ему нехорошо. Таковы законы тюремные.

Переломали мне тогда несколько ребер, ребер двенадцать, наверное, потом на свободе рентген показал. И простыл я. Кашель сотрясает, а кашлять не могу — грудной клетке больно от переломов. Пришли, обмотали меня бинтами — еще хуже. И вот я в том карцере опускался на колени, становился раком — кашлять ведь надо, в таком положении кашлял.

Из Воркутлага за время его существования было совершено 94 побега, и только один остался не ликвидированным. Побег из лагеря — это ЧП. Но побег из лагеря — это и величайший политический протест. Куда из Воркуты можно бежать?! В 45 градусов мороза? И с чем бежать? С тем реквизитом, который был у заключенных? Но такие мысли приходят после, на свободе.

Тогда… Мы экономили сахарный песок, чтобы собрать что-либо в дорогу. Нам полагалась одна столовая ложка непосредственно в рот. Зимой ложка стала примерзать к языку — не отодрать, песок стали высыпать на бумажку, а с бумажки не в рот, а потихоньку в пакет. Было пол-литра спирту. Беглецы заточили край дюралюминиевой ложки — это стало ножом и оружием.

Игорь Доброштан и Петр Саблин бежали 21 января 1952 года.

Начальник Воркутлага генерал Деревянко выступил:

— Пусть ваши шахты завалятся, но поймать беглецов вы обязаны! — Их поймали на станции Абезь.

Петю приказано было убить, чтобы положить потом напоказ у проходной лагеря.

— Старший я был, — говорит Доброштан. — Стреляй в меня! — Как развернулся к тому вохре. Вохра растерялся. А потом поворачивается к Пете:

— Ну, скажи спасибо Доброштану! — И рукояткой нагана рассек ему лицо под глазом. Петя упал.

Нас заключили в кольцо. Охрана. Я вынул из мешка, с которым мы бежали, бинт, опустился перед Петей на колени. Гляжу — жив. Стал за ним ухаживать. На станции все пассажиры на нас глазели, потом пришел поезд — нас ввели в вагон. До Воркуты мы ехали вместе с людьми.

Бежать испокон веков было святым делом. Каждый по неписаному закону тайги обязан был заключенному чем-нибудь помочь. На ночь перед домом выставлялся кусок хлеба, махорка, одежда. Эта традиция еще теплилась в сталинские времена. Только желающих бежать поубавилось.

В Первом лаготделении беглецов поместили в штрафной изолятор.

— Два дня спустя повели на отправку, и вдруг у меня отказали ноги, — говорит Доброштан, — распластался посреди коридора. Упал, потом лежал месяц неподвижно. Через месяц допросили. Готовился суд. И вот однажды:

— Саблин, Доброштан. — Одели на нас бушлаты, сцепили одним наручником Петю за правую, меня за левую руку. Выглядели мы страшно. Но им все казалось мало. Мышечкин очень радовался и суетился. Взял он валявшиеся на земле рваные брюки и повесил мне на шею. При исполнении служебных обязанностей был он рьян и жесток.

— Чтоб не снимал. Беглец! — таким было его напутствие. Нас повели по всему лагерю. Вели, как на расстрел. Справа, слева, сзади — по пять человек вохры. Сделалось немного страшно.

Было холодно, ветер дул с Карских ворот. Пурга. Всех людей из бараков выгнали на снег — демонстрировали нас. Конечно, были такие, которые говорили, что из-за нас им теперь режим еще больше усилят. Но в основном благосклонно относились. Нам предстояло пройти 300 метров до вахты, а потом вернуться обратно.

— Петя! — говорю. — Голову выше! Мы ничего с тобой плохого не сделали! Каждый из заключенных должен был так поступить!

— Не разговаривать! — орет конвой.

Но я сказал:

— Выше голову! — И сам стал на голову выше. И Петя вырос. Мы шли! Как мы шли! Одна рука была свободна, и я поприветствовал ею людей.

— Здравствуйте, — говорили мы, вокруг были знакомые, и нам стали отвечать. — Здравствуйте!

Нас хотела администрация опозорить, но получилась обратная картина. Мы шли! Я торжествовал! Разве расскажешь? Гораздо величественней это было!

К обеду нас вернули в изолятор.

Потом должен был быть показательный суд в лагере.

Чекист, начальник лагеря капитан Воронин, осведомился:

— Как вы будете вести себя?

— Как обычно ведут себя на суде политзаключенные.

Воронин был опытным оперативником, он сделал выводы из нашего заявления и не стал устраивать светопреставление в зоне. Суд состоялся в клубе МВД Воркуты, куда набилось вохры и офицеров человек семьдесят.

Это меня воодушевило. Настроение было приподнятое. В такие моменты будто укол кто мне делал, и я сразу преображался. Экстремальная ситуация — вот моя стихия.

— Ладно, спрашивайте, я буду отвечать, — говорю. — А ты, секретарь, пиши. Пусть хоть один раз в протоколе вашего судилища будет записана правда! — Зачуханные, больные, худые, мы с Петей командовали на том суде.

— После революции в семье революционера родился сын — я провел параллель между двумя ситуациями. — Сначала отец сидел в царских тюрьмах, а теперь сижу я. То, что было с царским правительством, будет и с вами. Сталинско-бериевское государство разлетится в прах! Поднимется мускулистая рука заключенных, разрушатся казармы! Порвется колючая проволока!

Чувствовалось, что они были поражены нашим поведением.

А закончил я свою речь так;

— Вы можете меня убить, но вы меня никогда не переделаете!

Дали слово Пете. Он маленький был такой парень, на голову ниже меня, но до того хороший:

— Доброштан все правильно сказал. Мне нечего больше добавить. Но и убавить тоже нечего.

Дали нам 10 лет сроку и еще год изолятора. Побег из лагеря в то время (1952 год) не считался побегом, но — саботажем. Бежит — значит не хочет человек работать. Такой закон издал Калинин в 1943 военном году. Посадили меня в изолятор, а в изоляторе — в карцер. Вот как они надо мной издевались во главе со старшим лейтенантом Мышечкиным, начальником централа!

При Деревянко, начальнике всего Воркутлага, привезли в Воркуту большой, до неба, памятник Сталину. Он состоял из кусков. Ставить памятник можно было только подцепив верхнюю плиту за шею. Начальство все разбежалось. Бежал Деревянко, чтобы не видеть, как будут его возводить. Иоську за шею? Дело сделали на рассвете.

Однажды пришла в центральный изолятор свита.

— Встать! Руки по швам! — То был сам генерал Деревянко с адъютантом. Адъютант держал блокнот — писать чаяния заключенных. Дошел Деревянко до меня:

— Ну как, Доброштан, дела?

— Дела изоляторные.

— Есть вопросы?

— Один вопрос. Почему меня наказали дважды. Десять лет и еще изолятор? Два наказания не должно быть по закону.

— Закон — это мы. Я тут закон. А если откровенно — у меня в Воркуте много тысяч сидит, но таких, как ты, человек двадцать пять. Если они в лагерных условиях, я просыпаюсь ночью и думаю: не случилось ли там чего? А когда вы в изоляторе, у меня этой мысли нет. Так что сидеть будешь.

— Что можно сказать всесильному владыке? Спасибо за откровенность.

Завтра этап, завтра соберут бунтарей со всего Советского Союза всех вместе, погрузят в вагон, потом на какую-нибудь списанную баржу и отправят в "Магадан"… И меня тоже ждал этот путь. И был этот путь последним. На тот свет… Грузили людей на посудину, выводили ее в море и там затапливали. Время от времени эти операции повторяли.